Александр Золототрубов - В синих квадратах моря

— Кто не пьет? Да многие. Вот хотя бы меня взять. Лукерья взвизгнула:

— Ишь, честный нашелся! Ты вот скажи, от кого тебя мать родила? И отца-то своего не знаешь!

Игорь, густо покраснев, молчал. Степану вдруг захотелось встать и крикнуть во весь голос: „Мой это сын, мой!“

Механик поднялся. Теперь Степан мог разглядеть парня. Вот он тряхнул копной волос, сказал:

— Пить больше не буду. Поверьте, ну? — И сел.

Голос его прозвучал так жалобно, что кто-то в заднем ряду выкрикнул: „Простить надо!“ Но агроном возразил:

— А сколько можно прощать? Ведь уже не одно собрание было. Разве ж тогда не обещал он зелья больше не трогать?

— А кто на его место идет? — спросил кто-то. Агроном указал на Степана. Тот поднялся, и в зале сразу стало тихо.

— Вот его рекомендуем.

На Степана смотрели десятки любопытных глаз, и ему было не по себе. Но вот раздался звонкий голос:

— Семью привез?

— Нет, — сказал Степан, чувствуя, как колотится в груди сердце.

— Не нужны нам кочевники! — выкрикнула Лукерья.

— У нас такие были. Семья в городе, а он тут — только бы субботы дождаться.

— Ты скажи ей, — кивнул Степану дед с водокачки. Степан выпрямился.

— Скажу, — он потер вспотевший лоб — Нет у меня семьи. И не было.

— А чего ты к нам-то? В хуторе небось есть кто? — спросил мужской голос.

Степан ответил тихо, потупив взгляд:

— Места ваши знакомы. Воевал тут…

Расходились поздно вечером. На дворе спала духота, подул ветер, и вот уже забарабанил дождь по крышам хуторских домиков. Промокшего Степана агроном пригласил заночевать у него.

— Поживите пока у нас. А потом жилье подыщем, — сказал Игорь, открыв двери в комнату.

Пока агроном готовил на стол, Степан наблюдал за ним и думал: „Вырос ты, Игорек, орлом стал. А что я твой отец, и знать не знаешь…“

Сели ужинать, Игорь достал из буфета бутылку водки и, словно извиняясь, сказал:

— Припас к Первомаю, и вот до сих пор стоит. Сам я не пью, мать тоже, а гостей у нас давно не было… Вы, Степан Ильич, не верьте Лукерье, что безотцовщина я. Мама, у меня не такая… Батько на фронте погиб.

„Живой я, Игорек, живой!“ — чуть было не крикнул Степан, но сдержался.

Выпили.

— Ешьте, Степан Ильич, на овощи нажимайте. Их у нас сотни гектаров, а вот напоить водой вдосталь не можем. Трубы варить надо.

— Это поправимо, сынок.

После второй Степан закурил, спросил:

— Мать-то где?

— В город уехала. Вот-вот вернется.

Лежа в кровати, Степан напряженно думал: „Вернется Ксюша, и… что тогда?“

Где-то верещал сверчок, словно песню пел.

„В ту ночь тоже пел сверчок…“

Степану вдруг отчетливо вспомнилась та ночь.

— Степа, а если будет ребенок? — Аксинья прижалась к нему. — Вот и замуж я вышла… — И вдруг заплакала. — Боюсь потерять тебя. Вот уйдешь, а что потом будет?

Она вдруг встала с кровати, открыла комод, вернулась. В темноте нашла его руку, надела ему на палец кольцо.

— Теперь мы обвенчаны, Степа! Храни кольцо, а уж я век тебя не забуду.

С фронта написал Степан Аксинье два письма, но ответа ни на одно так и не получил. Может, затерялись письма в дороге, а может… В бою под Варшавой его тяжело ранило. Отправили в тыл. Там, в Сибири, и остался после войны работать в колхозе. Два с лишним десятка лет бобылем ходил, хотя женщин и девок рядом немало было. Совесть не позволяла изменить клятве, которую дал Аксинье. А прийти к ней калекой безногим не решался. И вот через двадцать три года что-то властно потянуло в эти края…

Он услышал, как скрипнула дверь в прихожую, услышал голос Игоря:

— Что это ты так припоздала? А у нас гость.

— Это кто же? — спросила женщина, и Степан по голосу сразу понял: Ксюша.

— Новый механик. Воевал в этих местах, а теперь вот приехал. Пока у нас остановился.

Она глухо и холодно — Степан это почувствовал сразу — сказала:

— Многие тут воевали. — Потом вздохнула: — Сколько жизней война забрала! Наш вот тоже голову сложил.

„Живой я, Ксюша! Вот выйду и все тебе расскажу“, — думал Степан.

А она все глуше роняла слова:

— Помню, Игорь, похоронную я получила, и чуть сердце не зашлось. Тебе-то первый год пошел— и одни остались. А тут еще горе на плечи свалилось — Ксения, сестра, от родов померла. Был у нее солдат, из тех, что тут, у речки, стояли. Доверилась ему…

Степан встал, прошелся по комнате. Потом снял с пальца золотое кольцо, решительно вышел в прихожую и, не здороваясь с женщиной, положил кольцо на стол:

— Ксюша тогда подарила…

И тихо, весь обмякший, вышел во двор, сел на приступок крыльца и закурил.

Степан Ильич умолк. Видно, он все еще переживал свою драму, потому что голос его то срывался, то вновь обретал силу. Звучал тверже. Гость как-то неловко провел по лицу ладонью, словно смахивал тяжелые мысли. Все ушло в прошлое, но для него оно было и настоящим. Грачев это понимал, потому и не задавал вопросов. Только о Ксюше спросил.

— А что Ксюша? — Степан Ильич заулыбался. — Доброты у нее на двоих, такая же, как и моя жена. Остался я. Живем в согласии. Проводили в армию Игоря, а у самих душа болит. Писал редко. Так я и сел на поезд. А у тебя, лейтенант, где отец?

Петр только и выдавил:

— Война… На лодке он плавал…

— Ага, разумею, — Степан Ильич долго молчал. Потом забеспокоился: — Где же сын? Серебряков разрешил ему со мной в гостиницу.

Петр выглянул из каюты, попросил дежурного по низам найти Крылова. А вот и Игорь пришел — веселый, с улыбкой.

— Русяева на вахте подменял, ужинал он…

— Вас ждут, — сказал Грачев и мягко добавил: — Игорь, покажите отцу наш морской город.

И от того, что лейтенант обратился к нему так просто, без всяких назиданий, Крылову стало легко, будто капля тепла упала на сердце. Он только и сказал:

— Вы уж не волнуйтесь, товарищ лейтенант, я постараюсь…

Отец и сын сошли на причал.

А Петр остался на палубе. Море гудело. Холодное, глухое. Какое оно разное, море. То черное, кипящее, с седыми шапками пены, то тихое, оно всегда вызывало в нем прилив чувств. В такие минуты Петру хотелось ощущать на своем лице хлесткие удары штормового ветра. Пусть исполинские волны будут швырять корабль, пусть будет трудно, очень трудно! Хотя Петр еще ни разу не попадал в жестокий шторм, он почему-то был уверен, что ничего в этом нет страшного — вахту отстоит, как и все. Не хуже.

Море, море! До чего же ты красиво и сурово! Когда Грачев думал о море, вспоминал отца. Он плавал здесь, видел эти каменные глыбы. Скалы помнят тот бой, когда советская подводная лодка, потопив вражеские корабли, уходила от преследования. Но не ушла… Если бы Петра спросили, знает ли он своего отца, он бы ответил, что не только знает, но и жил с ним в одной каюте, вместе опускался в тревожные глубины, ходил в далекие походы. Нелегко было подводникам долгими часами стоять на позиции, поджидая конвои. А сколько раз лодка проходила через „квадраты смерти“ — минные поля! Глубина… Осторожно, точно акула, пробирается она к своей добыче — вражеским транспортам с техникой и солдатами. А вокруг глубина. Где она безопаснее? Отец Грачев и штурман склонились над картой. Желтеет в глазах. В лодке так тихо, что даже слышно, как пощелкивают часы. Пока все хорошо. Минное поле осталось позади. Большая земля, ты слышишь своих сынов? Они прошли. Они уже подходят к цели. В перископ Грачев-старший видит вражеские корабли. Один, два. Их много. Боевая тревога. Через несколько минут командир поднимет перископ: бросит жесткое „пли!“ — и торпеды пойдут на врага…