Георгий Лезгинцев - В таежной стороне

— Вон чё ты, сосунок, придумал! — отмахнулся презрительно Пихтачев. — Когда подсохнет под носом, тогда и поучай.

— Лаяться ты мастак. А в рудник ты веришь или не веришь? Или у тебя одни деньги на уме? — наступал на Пихтачева Иван.

— Если не даете мне говорить, я лучше уйду. А решать будут старатели, — окончательно обиделся Пихтачев и пошел к двери.

Рудаков сразу окликнул его:

— Вернись, Павел Алексеевич, тебя никто слова не лишал.

— Я все сказал, — зло ответил Пихтачев, но вернулся и с грохотом уселся на стул.

— Даже лишнего наговорил, пасечник! — озорно крикнул Турбин. — Хватит!

В комнате дружно засмеялись.

— А что трестовское начальство прописало насчет рудника? — крикнул кто-то из темноты коридора.

— Молчит, — с горечью ответил Турбин.

С места поднялся Рудаков. Откинул назад седеющие волосы и, встретившись взглядом со Степановым, заметил, как тот ободряюще улыбнулся ему:

— Ну вот, мы и поспорили, — начал Сергей Иванович, — даже погорячились. Это неплохо. В спорах рождается истина. Жаль только, что эту истину не все замечают. Подумай, Пихтачев, пока есть время. Ведь один останешься.

— И крепко подумай, — вставил Иван.

— Молод еще поучать меня! — свирепо проворчал Пихтачев.

— Спесь из тебя, Алексеич, колом не вышибешь, — заметил Турбин.

Рудаков покачал головой и продолжал:

— Вам, потомкам старых приискателей, очень повезло: Южный прииск скоро превратится в рудник, а старатель — в горняка. Ваши руки, давно привыкшие к кайлу и лопате, освоят буровые молотки, перевернут гору Медвежью, а с ней повернут к лучшему и всю нашу старательскую жизнь…

Павел Алексеевич слушал Рудакова, и ему становилось страшно. Рудник, которого он не знал и боялся, представлялся Пихтачеву чудовищем. Появится и неминуемо раздавит старательскую жизнь, лишит его любимой работы, уважения друзей, власти. Он видел: коммунисты пошли за Рудаковым и Степановым, за ними может пойти и большинство старателей. Эта мысль теперь терзала Пихтачева. Председатель мучительно искал ответа на роковой вопрос: что же делать?

— До общего артельного собрания нам нужно поговорить о руднике со всеми старателями. Я уверен, что члены артели нас поймут и поддержат, скорее чем председатель, — как во сне услышал Пихтачев.

Он резко повернулся на стуле, хотел что-то сказать, но махнул рукой. Ему стало жарко, он расстегнул пальто.

— Итак, поступило одно предложение: поставить на партийном собрании, а затем на общем собрании артели вопрос о немедленном строительстве опытного рудника. Если не будет других предложений… я ставлю этот вопрос на голосование.

Рудаков и все присутствующие выжидательно посмотрели на Пихтачева, но он и тут промолчал, думая о своем. Как в тумане, он видел, что люди подняли руки, и понял одно — случилось непоправимое.

Он встал, обвел комнату невидящими глазами, а потом, сгорбившись и пошатываясь, медленно поплелся к выходу, волоча по полу расстегнутый пояс кожаного пальто.

— Пошлем на Новый наших делегатов… — донеслись до него последние слова Рудакова, и Пихтачев со злостью хлопнул наружной дверью.

Не застегнув пальто, он сбежал по ступенькам крыльца и зашагал по улице.

Уже шел второй час ночи. У приисковой конторы и клуба горели фонари. Масляными пятнами расплывались огни в мелких дождевых брызгах.

Свежий воздух опахнул голову, но и это не принесло облегчения. Пихтачев шагал, не разбирая дороги, размахивая руками.

«За что, за что, спрашивается, так разделали? — думалось ему. — И вид нехорош, и в обстановке не разбираюсь… Это я-то, Пихтачев, который за войну артель на ноги поставил, вдвое добычу увеличил! С кем? С бабами да стариками! А теперь, вишь, не полюбился».

Пихтачев вспомнил все, что говорил Рудаков.

«Он человек новый, а я полжизни здесь. Понятно? И Степанов заодно… Не знают они, как я гидравлики строил, сколько тогда пережил! Чуть под суд не угодил ради артели. Кто больше всех сделал для старателей? А кого слушают? Дубравину, девчонку! Ивана Кравченко, у которого молоко на губах не обсохло! Ничего у вас не выйдет, товарищ Рудаков! Общее собрание вас не поддержит. Силком не заставите рудник строить. И деньги ишь приглянулись, забыли, видно, что труд в них, в этих артельных деньгах. Труд! И тратить их на разные фантазии не позволим!»

Разгневанный председатель не замечал дождя, налетевшего ветра. Оступившись, он угодил в лужу.

«Ну вот! Опять скажут — грязный! Хорошо им в конторе штаны просиживать да других поучать. Одно слово — служатня, ума палата…»

Пихтачеву захотелось закурить, он остановился и обшарил карманы. Только теперь в недоумении заметил впереди черную стену тайги и на отшибе одинокий огонек. «Дымовская изба», — догадался председатель и вспомнил, что его там ждут.

Зайти или не надо?

Горькая обида, желание облегчить душу, забыться толкнули Пихтачева на манящий огонек.

В прокуренной избе Дымова гуляли — пропивали самородок. Клубы сизого дыма висели под низким потолком, медленно кружились вокруг беленой русской печи; дым затуманил и огромный, почерневший от времени киот с мерцающей лампадкой.

За столом, заставленным тарелками с едой и полными стаканами вина, сидели по-праздничному одетые Прохор Дымов, Захарыч, Михайла и завхоз артели Филипп Краснов.

Захарыч играл на баяне, склонив набок седую голову и покачиваясь в такт музыке. На нем белела гладкая косоворотка с вылезшей из-под рукавов матросской тельняшкой. Краснов, в черном жилете и широченных плисовых штанах, вытаращив злые глазки, энергично дирижировал руками и срывающимся голосом орал:

Краснову визгливо подтягивал Дымов:

Баян замолк, песня замерла. Дымов рыгнул и сказал:

— Завидки берут, как смотрю на твои сиреневые портки. Вторых таких на Южном не сыщешь. Одно слово — Пижон.

Краснов ухмыльнулся, он не забыл историю прозвища.

Давным-давно, пробираясь в южную тайгу, Краснов по дороге загулял, да так, что не смог расплатиться с целовальником. Тот, большой шутник, приказал: «Снимай рубаху и портки, сейчас лето — не замерзнешь. А чтобы девки не пугались, дарю тебе мешок, наряжайся и помни мою доброту». Краснову делать было нечего, разрезал по углам мучной мешок, просунул в дырки ноги, подвязался на животе веревочкой и в таком виде добрел до приисков. Какой-то конторский чиновник, увидя Краснова в этом живописном наряде, назвал его пижоном, непонятное слово понравилось приискателям, да так и осталось за ним…

Дымов красуется, самодовольно поглаживает себя по груди. Михайла в голубом апаше с широко расстегнутым воротом дышит тяжело. Осовелые глаза навыкате, струйки пота проложили темные следы на рубахе. Перед ним огромная деревянная чашка с дымящимися пельменями и «аршин водки» — полторы дюжины винных стопок, выстроенных по линейке у края стола. На коленях его лежит картуз. Михайла таскает ложкой пельмени и попеременно направляет их то в рот, то — украдкой — в картуз.