Ольга Кожухова - Молчание неба [Избранное]

— Батальо-он… смиррр-нааа! На месте… стой! Раз-два!.. Товарищ военврач третьего ранга…

— Спасибо за песню, товарищи!

И то ли действительно все дело в песне, или же это слепит глаза слишком яркое, жгучее солнце, но батальон, немного рисуясь своей выправкой и умением, понимающе и благодарно гаркает, троекратно раскалывая наш замкнутый двор грохочущим эхом:

— Служим!..

— Советскому!..

— Союзу!..

Нас вызывают из строя поочередно.

Мы — каждый по-своему: один громко, другой тихо, третий очень размеренно, спокойно — повторяем слова присяги:

— «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик… вступаю в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии и торжественно клянусь…»

В сущности, война для нас начинается только сейчас. Не 22 июня, когда кто-то неведомый, незнакомый нам уже сражался и умирал там, на границе, а сейчас, сию минуту, когда мы сами даем на верность Родине эту железную клятву.

— «Но если же… по злому умыслу… я нарушу эту мою торжественную присягу, — в этом месте голос у каждого немного звенит, — то пусть меня постигнет суровая кара советского закона… всеобщая ненависть и презрение трудящихся!»

Я даю клятву, какой никогда никому не давала, и думаю: в сущности, чего Родина ждет от меня? Ведь не подвигов, не героизма она от меня ожидает, совсем нет, а простого исполнения служебных обязанностей.

Если мне командиры прикажут пойти умереть, я должна буду встать и пойти умереть. И все! И это будет всего только моя будничная обязанность, исполнение такого-то и такого-то параграфа боевого устава. Это только работа, а вовсе не подвиг. От меня ждут работы, как всякой работы. Вот я и обязуюсь честно работать. Что же тут такого?!

— Вольна-аааа! Р-разойдись!..

Теперь у нас весь день будет праздник.

Мы обнимаемся и поздравляем друг друга. Помогаем соседу прикрепить к петлицам гимнастерки колючие красные треугольнички. В каждую петличку по две штуки. Нам, медсестрам, присвоено звание сержанта медицинской службы. На ярко-зеленом сукне, цвете военной медицины, эти эмалевые треугольнички выглядят очень нарядно, как маленькие алые паруса.

Настроение у меня сегодня какое-то «летящее».

— Углянцева! — подзывает меня Иван Григорьевич. — Поди-ка сюда!

— Есть Углянцева!

Я с готовностью гляжу в лицо Петрякову. Сейчас я могу «лететь» куда угодно. Куда он прикажет. Но он только хмуро глядит на меня:

— Это ты подсунула мне под дверь письмо?

— Так точно, я, товарищ военврач третьего ранга.

— Спасибо. Откуда оно у тебя?

— Комиссар второго полка Шубаров приказал передать, — Мне нравится четкий уставной разговор.

— Он был на совещании?

— Да.

— Так, комсорг. А кто букет тебе приказал передать?

— Букет? Какой букет?!

Он пристально, с укоризной глядит на меня.

— Ничего не знаю, Иван Григорьевич.

— Уж так-то не знаешь? — спрашивает он, и мне под его взглядом становится как-то неловко. — А я полагал, что ты все знаешь, что делается у нас в батальоне…

Петряков прав. Еще бы мне было не знать, что делается у нас в батальоне! Знаю и то хорошо, кто поставил в его комнату осенний букет, да только это не я.

Мне кажется, Петряков сегодня тоже куда-то с нами «летит». Такое у него настроение. И мне жаль, что я должна его обмануть.

— Нет, не знаю, Иван Григорьевич…

— Ну ладно, иди! Бог с тобой! — говорит комбат.

Отойдя от него, я тотчас ловлю Марьяну за рукав, говорю ей сердито:

— Ты что? Опять… как тогда?!

— О чем ты? — Марьяна делает удивленные, непонимающие глаза. — Не знаю, о чем ты говоришь.

— Не притворяйся! Я только что говорила с комбатом…

— Ну и что? — Из-под зеленого шалашика армейской пилотки — две нежные ямочки на щеках и синие, чуть растерянные глаза.

А я говорю уже зло, с расстановкой:

— А то, что комбату кто-то дарит цветы. И он не знает, кто именно. Думает — я.

— Ах, это…

Марьяна медленно, густо краснеет.

Вот тихоня! — ругаюсь я. — И что это за манера — исподтишка делать гадости! Ты не можешь не обидеть хорошего человека!

— Нет! Что ты, что ты! — пугается вдруг Марьяна. — Ты думаешь, он обиделся, да?

На смущенном ее лице я вижу перебегающие тени сомнений.

— Ты не скажешь ему, что это я? — спрашивает вдруг Марьяна с волнением. — Дай честное слово!

— Нет, такого слова я тебе не дам. Я Ивана Григорьевича уважаю…

— Понимаешь, я тоже. Мне кажется… Я хотела… — она умолкает и глядит на меня растерянно, потрясенно.

— Ах, вот как, тебе кажется?! Представляешь, мне тоже сейчас показалось… — Я долго смотрю ей в глаза и крепко сжимаю ей руку. — В таком случае… желаю успеха, Марьяна! Салют!

Петряков был в медроте, когда его вызвали к телефону из штаба дивизии.

За окном серой мышью шуршал мелкий осенний дождь, а здесь, в комнатах у медсестер, было тихо, уютно, тепло. Мягко белели накрахмаленные занавески. По-домашнему пахло нагретым кафелем печек-голландок, и Иван Григорьевич даже помедлил немного — так не хотелось ему отсюда уходить.

Шел спор о сочувствии к чужому страданию, о милосердии и любви к людям.

— А я считаю, всякое сочувствие должно быть конкретным, — горячился новый главный хирург батальона Александр Степанович Калугин. Он только что закончил лекцию о переливании крови и сидел, согнувшись, на чьей-то кровати, толстый, лысый, с налитыми кровью глазами, выставив вперед грубую, бульдожью челюсть и разглядывая свои рыжие, забрызганные грязью сапоги. — Да, да, конкретным. Я не верю ни в какую любовь к человеку вообще. И не во имя человечества как такового… А во имя сопливой, замызганной Маньки, пришедшей к тебе на прием… Я так понимаю!

Дневальный напомнил:

— Из штаба дивизии…

Петряков с сожалением взялся за ручку двери.

— Да, да… Иду!

Он прошел коридорами, разглядывая сквозь полумрак плакаты на стенах, вырезанную из газеты и наклеенную на фанеру очередную сводку Совинформбюро. Положение на фронтах отчаянное. Немцы, в сущности, уже под Москвой. Вообще последние дни на душе у Ивана Григорьевича было как-то тревожно, томило предчувствие. Батальон уже в общем готов к отъезду на фронт. На складах и в кладовых медсанбата в достатке снаряжения и оборудования. Медсестры завершают подготовку по специальностям, сейчас они тренируются на скорость в работе, в умении заменять друг друга. В последнем дивизионном походе им пришлось полностью разворачивать в полевой обстановке весь медсанбатовский городок, готовить операционную и перевязочную к приему «раненых», как если бы это уже был фронт. И они хорошо справились со своим делом.

По дороге Петряков спустился на первый этаж, где Калугин развернул стационар на двадцать пять коек и где уже лежал и умирал привезенный из полка молодой красноармеец, раненный случайным разрывом гранаты. Дежурные сестры бегали вокруг него с бледными лицами, ахали, вздыхали, прислушиваясь, как раненый тихо стонет, — на этот раз медицина оказалась бессильной, и призрак смерти витал в пропахших лекарствами и карболкой, крашенных известью комнатах. Но и здесь, как и всюду в казармах, был все тот же строгий, наведенный Петряковым порядок, при котором всегда все на месте и все под рукой; когда за жизнь человека борются до самой последней секунды; когда все делают вовремя: внутривенные вливания, свежую кровь, грелки к ногам, кислородную подушку, шприц с камфарой; когда лечащий врач ни на шаг не отходит от больного, держит руку на пульсе; когда все совершается так старательно и с любовью, как если бы знали, что не умрет…