Ольга Кожухова - Молчание неба [Избранное]

Он бегом вбежал в штаб и взял трубку.

— Командир отдельного медико-санитарного батальона Петряков слушает.

— Срочно в штаб дивизии… С комиссаром Гурьяновым!

— Есть в штаб дивизии с комиссаром Гурьяновым.

Как разряд электрической искры в голове пробежала обжегшая душу мысль: «Наконец-то!.. На фронт!» Он нашарил на вешалке, в полумраке, шинель, затянулся ремнями и, держа фуражку в руке наготове, сбежал по лестнице вниз, постучался в комнату комиссара.

Николай Гурьянов сидел, развесив над книгой длинные белые волосы. Он читал, смеясь и по-детски шевеля губами. Комбат заглянул через его плечо.

«— Швейк, — сказал поручик строго, — когда вы поступили ко мне на службу, я вам сказал, что вы должны повиноваться каждому моему слову…»

Коля всегда по вечерам читал что-нибудь интересное. Он делил писателей на две категории: на «сволочей» и «несволочей». Одни писали волшебно, талантливо, ярко: «Ах, сволочь, как пишет!» Другие были, собственно, и не писатели вовсе, а только жаждали быть писателями. И читать их было скучно. А Коля ничего не делал по обязанности. Он любил вдохновение.

Сейчас он сказал:

— Ах, сволочь! Как пишет!.. — И засмеялся, закрывая лицо руками. Плечи его вздрагивали.

— Пойдем, дитятко. — Комбат ласково провел ладонью по белым, рассыпанным Колиным волосам. — Пойдем, миленький, в штаб дивизии. Там тоже, наверное, смеху будет… Животики надорвешь!

Они быстро шли по затемненной, безлюдной улице, и дождь обволакивал их тонкими нитями, как паутиной, тяжелил ворсистые полы шинелей.

Город спал, дыша последним, уходящим теплом.

Петряков уже любил этот маленький, заляпанный грязью райцентр, который теперь не казался ему ни грязным, ни маленьким. Летом он продутый ветрами, цветной, ярко-желтый от глины и коровьего навоза на уличных прогонах, красный от жирных, свисающих через заборы георгинов, синий от ясного неба и близкой реки. Зимой — белый. И только поздней осенью, перед самым зазимком, такой грязно-серый, однообразный, безлюдный. Но и он тоже Родина, Русь…

Петряков хорошо понимал, что на фронте он будет вспоминать не залитые огнями красивые города с многочисленными фабриками и заводами, с колоннадой дворцов и театров, а вот этот заборчик, заросший репейником. Потому что какая-то часть жизни Ивана Григорьевича, и, быть может, даже самая лучшая, прошла именно здесь, рядом с этим заборчиком, когда он бежал на совещания в штаб, или вел медицинскую роту на плац, на занятия, или возвращался в казарму с единственной мыслью: войти — и увидеть за роялем Марьяну. Одну Марьяну — и темную, осеннюю ночь за окном.

Здесь, в Старой Елани, он понял, наедине с глухими бессонницами, что в жизни все может дать счастье, даже война, если только ты ценишь его, это счастье, а не бросаешь по ветру. Счастье в желтом обруче света керосиновой лампы, в засохших листьях боярышника. В нежной женской руке, потемневшей от дневальств по казарме.

— Зачем это нас вызывают? — спросил Коля тугим баском, и Петряков по голосу понял, что комиссар улыбается. Комиссар всегда улыбается и всегда говорит, что ему «очень грустно».

— Откуда я знаю? Придем — скажут.

— А я знаю.

— Ну, знаешь — и помалкивай в тряпочку!

— Я видел: на станцию подают пустые вагоны.

— Когда ты это видел?

— Сегодня. Сейчас. Я только сейчас приехал оттуда.

— Ну и что, что пустые вагоны? Пора! Давно уже все наготове.

— Да, я тоже хочу скорее на фронт.

В штабе дивизии было накурено, многолюдно. Командиры сидели и стояли в прихожей в ожидании, когда их позовут к Маковцу, переговаривались вполголоса.

Петряков с порога увидел неразлучных друзей — Мотю с Митей, задохнулся в их мощных железных объятиях.

— Что, браток, зазнался? И не приходишь, и на письма не отвечаешь… Видать, крепко тебя там приручили и одомашнили.

Железнов стоял перед ним все такой же смуглолицый, скуластый, с синеватым от бритья подбородком. Мохнатые брови, нависая, чуть приглушали горящие насмешливым блеском глаза.

— Не влюбился ли? — Он прислонил свое большое мохнатое ухо к груди Петрякова, прислушался. — А? Сердчишко-то по какой-нибудь там трепещет?

— Никак нет! — Иван Григорьевич приложил руку к козырьку.

— О, да ты, видать, застрахован.

— Он прививку такую придумал… От любовных бацилл!

— Ну да, прививку! От кого прививать-то? Отчислил самых красивых баб в резерв, а набрал такое… Бог знает что! Одна есть, так, знаете, братцы, ей-богу, настоящая лошадь Пржевальского!

Петряков оглянулся в сердцах, бросил хмуро:

— А ты попадись ко мне с перебитыми кишками на стол… Только «лошадь Пржевальского» тебя и спасет, а вовсе не отчисленные мною красавицы.

— Хо-хо! Сказал тоже: с перебитыми кишками…

— С перебитыми кишками — на тот свет.

— К праотцам!

— В кущи рая…

— Нет, есть у него, братцы, девчаточки!.. Просто прелесть какие! Только больно зеленые…

— Ну да. Еще дедушка Крылов сказал: зелен вино-град!

— Зеленых, брат, грех обижать.

Народ все прибывал, и каждый, входя, полушепотом спрашивал:

— Зачем вызывают-то? Очередная накачка? За что?

— Как будто сам не знаешь за что! За то, что твой полк вчера плохо стрелял.

— Ну да! И вовсе не плохо!

— А что ж, хорошо?

— Ну не все же рождаются гениями сразу! Поучимся, потренируемся… Терпенье и труд все перетрут!

Вошел адъютант командира дивизии, в мягких сапожках, серый, усатенький, как котенок; изогнувшись, сделал мягкое движение бархатной лапкой:

— Прошу…

Они повалили в распахнутую дверь кабинета генерала примолкшие, ожидающие, притихшей толпой.

— …Выезжать, товарищи, так. В первом эшелоне у нас стрелковый полк Железнова. Затем артполк. Потом медсанбат…

С утра в воздухе вьется серый, назойливый, как мошкара, мелкий дождь. Низкая редина туч обложила все небо. Дым паровозов стелется почти параллельно земле.

На станции — груженые фуры, трехтонки, полуторки, груды ящиков, зенитные пулеметы, квадратные горы спрессованного и перетянутого проволокою сена, задранные кверху дулами полковые орудия, минометы. В стороне, головами в один общий круг, спутанные и связанные поводьями кони. Они деловито и, не обращая внимания на происходящее, дружно жуют чуть присыпанный свежей влагой овес.

Шум, крик, ругань:

— Давай, да-вай… твою растак! Ну куда ты, куда ты, тебе говорят!

— Раз, два-а, взя-ли!

— Петров! Петров! Куда потащил? Клади на эту платформу!

— Эй, Андрюха! Ложь с того угла, ложь с того угла, мать твою так!..

Хруст разбитого стекла, грохот копыт по деревянному настилу сходней, конское ржание и крик понукающих ездовых уже внутри огромного, темного и сырого пульмана.

Транспортный взвод, состоящий из одних запасных, или, как у нас в батальоне их называют, «дядькóв», сегодня взмок от работы: ему больше всех достается. Они втаскивают по намокшим и скользким сходням походные кухни, котлы, продовольствие, поднимают на платформы повозки, грузовики. Санитары, медсестры и врачи из медроты грузят свернутые в бесформенные узлы брезентовые палатки, опоры и колья растяжек, бунты веревок, оконные рамы со стеклами, железные бочки из-под бензина, печные трубы, ящики с медикаментами, автоклавы, носилки, операционные столы, рефлекторы, биксы и прочую разную мелочь.