Владимир Савицкий - Записки ровесника

Я старался шагать равномерно, мне хотелось, чтобы скрип моих сапог по снегу звучал солидно, чтобы каждый различал в нем уверенность и спокойствие. Пути назад все равно не было. Материнский характер просыпался во мне в трудные минуты; так же как и мать, раз приняв решение, я не сожалел об этом, оставалось только получше свое решение выполнить.

В душе никакого спокойствия, конечно, не было.

Подходя к черноте, я передвинул кобуру пистолета на живот, расстегнул ее, достал пистолет, дослал патрон, поставил на предохранитель и вновь аккуратно вложил пистолет в кобуру — не до конца, так, чтобы его можно было мгновенно вынуть.

В первый раз мне показалось, что пистолет провалился все же слишком глубоко; я снова вытащил его, не поленился, и еще бережнее вложил на место.

Затем я достал американский карманный фонарик; связистов снабжали кое-какой американской техникой, и, как всех, не только техникой, а довольно широким ассортиментом вспомогательных материалов, от форменных пластмассовых пуговиц до банок с консервированной колбасой (в просторечье — «улыбка Рузвельта») и тушёнкой — тогда-то и стало прививаться у нас это категорически не русское слово.

Фонарик был удобен для работы. Его рефлектор давал сильный, узкий луч, направленный не прямо, не как продолжение цилиндра с батарейками, а под прямым углом к нему. Нехитрая придумка приносила немалый эффект. Вы могли поставить фонарик на стол, и он светил не вверх, а вбок, как лампа, при его свете можно было писать. Вы могли прицепить его к шинели или гимнастерке, и он освещал не ваш подбородок или ваши сапоги, а как раз то место, где работали, устраняя разрыв связи, ваши руки.

Я приладил фонарик к портупее, и он стал светить вперед, передо мной. Луча хватало метров на восемь, я думаю.

Вещевой мешок я плотно укрепил за спиной.

Руки были свободны, а это полдела.

Охраны на той стороне на съезде с моста почему-то не было; я уходил в темноту, уже отделенный от своих очень широкой рекой.

Вздохнув, я сличил название первой за мостом улицы с бумажкой, убедился, что все в порядке, и двинулся во мрак.

Где лучше идти — по тротуару или посреди мостовой, благо движения никакого? Решил двигаться посередине, чтобы обезопасить себя от внезапного нападения из дома, из-за угла или забора, из подворотни. То есть стрелять можно было, конечно, и оттуда, и еще удобнее, пожалуй, зато от холодного оружия, дубины, камня, ножа меня предохраняло хоть какое-то пространство, а стреляя, надо еще попасть…

Попробовал погасить фонарик, чтобы меня самого не было видно, но из этого ничего не вышло. На булыжной мостовой зияло множество выбоин, в том числе, похоже, от мин, кое-где валялись обломки полуразрушенных зданий и поверженные деревья, какие-то участки были огорожены. Включил снова свет, — со стороны ведь не видно, кто идет, может и штатский возвращаться домой с фонариком…

Шел я не быстро, но не останавливаясь. Останавливаться в подобной обстановке не люблю: еще страшнее становится.

Опыт прямого столкновения с «пятой колонной» в Латвии лично у меня имелся: в сорок первом, после начала войны, из нарядного дома любого поселка мог застучать пулемет; мы шли, отступая, через населенные пункты, а сунутая в карман рука судорожно сжимала «лимонку».

Теперь гранаты у меня не было, да и как воспользоваться ею в мирно засыпающем городе? Вот автомат я, конечно, зря не взял, говорили же ребята… В курляндскую группировку, которую наши части как раз стали прижимать к морю, сбежался всякий сброд из Прибалтики и вообще со всего северо-запада, немецкие прихвостни разных мастей, в том числе латвийские фашисты. В недавно освобожденной Риге, факт, кое-кто призадержался…

А, чего о них думать! Выбора-то у меня все равно нет. Я должен идти, и я иду, надеясь на свою звезду, и еще на любовь Виктории — ясное дело, она ждет меня, хоть известить ее о приезде я так и не успел… Ну и, как всегда, на нянино благословение.

Тихо было. Я шел словно за кулисами брошенного театра: тени домов слегка колыхались по сторонам, как нарисованные на холсте декорации. Отсчитав нужное количество поперечных улочек, я снова сверил название со своей бумажкой, повернул направо, убедился, что иду верно, и уже бодрее двинулся вперед. Даже насвистывать стал тихонько — «Тачанку», еще с мирного времени любимую мою строевую песню.

Тут раздался выстрел.

Стреляли с земли или с колена. Пуля прошла перед моим носом справа снизу налево наверх, ударилась о какую-то железяку или об очень, твердый кирпич и заныла, рикошетируя.

Мгновенно погасив фонарь, я вытащил пистолет из кобуры, сделал несколько шагов назад и замер.

Вспышки от выстрела я не заметил. Вероятно, стрелявший находился в укрытии — за углом? Где — немного позади? В любом случае — справа от меня.

Я развернул корпус, осторожно попятился к левой стене домов, пока не уперся вещмешком во что-то твердое, и снова стал прислушиваться.

Ничего.

Потом вдруг быстрый топот удаляющихся шагов.

Еще не успев зарегистрировать облегчение оттого, что шаги удаляются, я включил фонарик и направил в ту сторону луч. Обнаружилась какая-то щель между домами, больше ничего подозрительного видно не было. Ни людей, ни открытой двери, ни полоски света в окнах.

Стрелять в проулок я благоразумно не стал. Зачем? Только свистнул вызывающе в том направлении — мальчишество, что и говорить.

Тихо.

Я еще постоял, потом побрел потихоньку дальше, по своему маршруту. Время от времени останавливался, оглядывался, прислушивался. Пистолет так и держал в руке. На каждый шорох, особенно справа, резко включал фонарь. Один раз обнаружил кошку.

Только свернув с этой улицы, я успокоился немного. Сердце перестало колотиться; вспотевшая было спина тоже приблизилась к норме.

Тогда я ускорил шаги.

После выстрела я снова ощутил себя на войне. Разнеженность, понемногу завладевавшая мною весь день — с утра, когда я, уезжая из части, переложил ответственность на помкомвзвода, после посещения Петросяна, после встречи с Гришей и дружеской беседы с комсомольцами, — разнеженность и благодушие вмиг испарились.

Очередное задание было — дойти! А от кого задание получено… что за разница? Дойти надо было, добраться, что бы по дороге со мной ни произошло — вот почему я дальше двигался уже не вразвалочку, не прогулочным шажком, а так, как привык за три года ходить по опасным участкам линии — собранный, готовый к любой неожиданности.

Существенная разница: на линии я, как правило, бывал не один, командир отделения или кто-нибудь из солдат сопровождали меня, чтобы на месте устранить обнаруженное повреждение, а тут…

«А ля гэр ком а ля гэр» — лезла в голову французская поговорка, единственное, кажется, что осталось от занятий этим звучным языком на первом курсе — я же Францией собирался заниматься, не какой-нибудь другой страной, Францией второй половины восемнадцатого века. Еще парочку изречений, заученных специально, чтобы щегольнуть при случае, я давно позабыл — за ненадобностью. А это годилось и на фронте, и еще как годилось: