Владимир Савицкий - Решающий шаг

И вот, в то самое время, как мое заявление лежало в ящике стола, дожидаясь своего часа, за меня совершенно неожиданно вступился один человек.

Он работал в заводоуправлении давно, с самой войны, пройденной им сержантом. Добросовестный и немногословный, он был из тех, кто неохотно меняет место работы, даже если в поле зрения появляется лучше оплачиваемая должность. Меня он первоначально никак не выделял, наше общение ограничивалось чисто служебными контактами. Правда, в отличие от других, он с первого дня называл меня по имени-отчеству, но это скорее сковывало, отдаляло от него, чем вызывало дружеские чувства.

Только в самую критическую минуту Виктор Захарович Севастьянов подал мне руку помощи. Он не делал никаких заявлений, никого ни к чему не призывал, а просто стал публично уделять мне больше внимания, чем раньше. Гораздо больше. И оказалось, что его подчеркнуто вежливое «Дарья Аркадьевна» несет в себе некий дополнительный смысл, некий таинственный заряд — больно уж резким диссонансом звучало оно и в нашей комнате, куда он стал заходить чаще, чем делал это до сих пор, и в коридоре, и в буфете, всюду. Словно плотина, сдерживающая поток, вежливое обращение противостояло снисходительному тону остальных — сами знаете, как могут третировать взбалмошную девчонку с бесчисленными завихрениями в голове; причем делается это без заранее обдуманного намерения обидеть — и это-то и бывает обиднее всего.

Надо вам сказать, что у Виктора Захаровича звучный, мягкий баритон, и, когда он говорит, к нему поневоле прислушиваешься; только после знакомства с этим человеком я поняла, как много точных данных о нас самих содержится в нашем голосе.

Прошла неделя, другая, заявление по-прежнему лежало в столе, но я все реже вспоминала о нем. Внимание, которым одарил меня Виктор Захарович, стало оказывать действие не только на наших с ним товарищей по работе, но и на меня тоже. Снялось раздражение, пропало желание нарочито дерзить, отвечать колкостью на колкость, стал проявляться интерес к той скромной и незаметной работе, какой я тогда была занята, начала вырисовываться даже некая перспектива.

Словом, я на многое взглянула другими глазами, и это благотворно на меня подействовало.

Но тут Севастьянов тяжело заболел, попал надолго в больницу. Я вновь осталась одна, и это было главной проверкой. Оказалось, его поддержка не пропала даром. Все привыкли уже к заданной им тональности и продолжали вести себя по отношению ко мне так же, как при нем; я словно закрепилась на какой-то определенной позиции, устраивавшей и меня и всех остальных.

Все бы ничего, но мне отчаянно его не хватало. Впервые в жизни я затосковала по другому человеку — и только потому, что человек этот был внимателен и добр ко мне.

Я не знала, как справиться о его здоровье, как сделать для него что-нибудь, — теперь он был в беде, и я считала своим долгом в свою очередь помочь ему. И тут случайно, а быть может и не совсем случайно, соцбытсектор нашего месткома, добродушная, ленивая дама, сидевшая в одной комнате со мной, посетовала на то, что вот приближается день Советской Армии и надо бы навестить в больнице одного ветерана, а ей самой никак не выкроить для этого времени.

Я не узнала своего голоса, таким он стал робким, так дрожал, когда я предложила снести Виктору Захаровичу цветы и наш скромный подарок. Меня не смутила улыбочка собеседницы, радовавшейся тому, что ее расчет оправдался и я попалась на удочку. Если бы речь шла о ком угодно другом, я, скорее всего, вспыхнула бы после такой улыбочки, взбрыкнула, закусила удила. А тут я сдержалась, сама этому дивясь, так мне его не хватало.

— Так вот, изволите ли видеть, все дело в том, — начал наконец свою речь прокурор, то бишь Аркадий Владимирович, — что наша драгоценная дочь объявила нам о событии, которое, которое… — голос доморощенного обвинителя дрогнул, но он взял себя в руки и продолжал: — Объявила о событии, для всей нашей семьи категорически неприемлемом.

— Не совсем для всей, — тихо донеслось со стула, на котором ютилась обвиняемая. — Кешенька доверяет мне, он любит меня, и он…

— А я повторяю еще раз: для всех категорически неприемлемом! — прервал ее отец. — Искать союзника в несовершеннолетнем брате, сбивать его с пути истинного — стыдно! Стыдно и недостойно порядочной девушки.

Аркадий Владимирович достал носовой платок, взрывообразно высморкался. Вновь наступило тягостное молчание.

— Дашенька замуж собралась! — подала голос Елена Игнатьевна, тихо вязавшая в уголке дивана. Спицы умолкли в ее руках, клубок шерсти, скребшийся о стенки маленькой корзинки, испуганно замер.

Мои предположения подтверждались, хотя о самом факте замужества я, как и они все, слышал впервые.

— Собралась за человека, которого мы в глаза не видели, хотя слышали о нем премного, — все так же прерывисто, словно запыхавшись, но твердо произнесла Мария Осиповна. — Знаем только, что он старше не только Даши, но и меня, кажется.

— Да, он старше тебя, мама, никакой тайны здесь нет.

— Лучше — не нашла? — презрительно бросила мать.

— Лучше не нашла, — спокойно ответила дочь. — Насколько я понимаю, это — мое дело…

— А нас это касаться не должно, не так ли? Нас не должно волновать твое будущее, ты это хочешь сказать?! — Аркадий Владимирович укоризненно покачал головой. — Не ожидал, доченька. Я всегда старался быть тебе другом, а не суровым наставником…

— Я благодарна вам с мамой, я уважаю, люблю вас, и всегда буду любить, что бы ни случилось, но ты пойми: я уже взрослая и речь идет о моей судьбе. Только о моей, а не о судьбе всех нас, всей семьи. Почему же ты не хочешь позволить мне самой разобраться в таком глубоко интимном вопросе, как мое замужество?

— Стыд-то, стыд-то какой! — тихо, почти шепотом воскликнула ее бабушка. Спицы звякнули, словно изнывали от бездействия и тоже рвались в бой.

— В чем же стыд, бабуля? — мягко улыбнулась внучка. — Стыд, это когда лгут, стыд люди прячут, а мы как раз прятаться и не хотим, зачем нам это, когда мы можем смело глядеть в глаза любому и каждому. Разве можно стыдиться истинного чувства?

Впервые за это время Даша подняла голову и уголком глаза взглянула на меня.

Я молчал, прекрасно понимая, как тяжело всем собравшимся в этой комнате, как им тоскливо и каким бестактным, мягко говоря, будет любое мое заявление. Создалось странное положение: родители пригласили меня специально для того, чтобы я помог им образумить дочь или хотя бы подсказал им, какое принять решение, дочь, в свою очередь, рассчитывает на мою поддержку, а я ничего сказать не могу.

Курить захотелось смертельно.

Если я и молчал, это вовсе не означает, что я ничего по поводу услышанного не думал. Стыдиться всего истинного грешно, это преступление перед самим собой, не колеблясь ответил бы я на немой вопрос Даши, — истинное так редко встречается в короткой человеческой жизни. Стыдиться надо сделок. Их прежде всего. Особенно же сделок в любви, неизбежно убивающих душу…