Владимир Савицкий - Решающий шаг

— Безразличного отношения к твоему решению ты от нас не дождешься, — видя, что я не отвечаю на Дашин призыв, вновь оживился Аркадий Владимирович. — Да, ты взрослая, ты сама зарабатываешь, хотя на что может хватить твоего заработка, понять невозможно… Ты можешь шваркнуть о стол дипломом, как козырным тузом… Все это ничего не изменит. Пока мы живы, мы не можем снять с себя ответственность за твою судьбу: таков обычный человеческий долг по отношению к своему детенышу. Не только благословить тебя на столь губительный шаг, но и дать молчаливое согласие на то, чтобы ты его сделала, мы никак не можем. Пусть это выглядит смешно, старомодно, но, если ты не пожелаешь принять во внимание наши слова, — мнение твоей семьи! — ты должна быть готова к тому, что мы приложим все силы, воспользуемся любыми средствами, чтобы остановить тебя… Слышишь? Любыми…

Вот как — любыми?! А что же достоинство вашей дочери, любезный сосед? С достоинством как быть?

Желание курить стало еще более острым. После недавнего гриппа с каким-то мудреным названием со мной происходят странные вещи. Когда я долго без курева, да еще нервничаю при этом, у меня сплошь да рядом все спутывается в голове и четкую, прямую реакцию на происходящее вытесняют ни с того ни с сего мысли-видения, мысли-образы, мысли-фигуры, отслаивающиеся от массивного косяка моих дум и сомнений в результате каких-то весьма разнородных ассоциаций — то отдаленных, то ближайших…

Вот и сейчас: пытаюсь заставить себя внимательно слушать нашего «прокурора», а мысли упорно отклоняются к «Письмам об Испании» Василия Боткина, с восторгом прочитанным как раз недавно во время болезни. И плывет на меня видение…

девятнадцатый век;

Мадрид, где я никогда не был, площадь, вымощенная булыжником;

с одной стороны — толпа народа, сжимающего в руках палки, камни, разную дребедень;

с другой — подразделение солдат и впереди полковник в белых перчатках, со шпагой в руке, курящий сигару;

площадь пересекает простолюдин в грубом плаще;

не обращая внимания на то, что творится вокруг, он свертывает на ходу папиросу;

вот простолюдин поравнялся с полковником, вот он остановился и, с достоинством кивнув головой, попросил у полковника прикурить;

полковник охотно подал простолюдину свою сигару, тот прикурил, слегка поклонился и все так же спокойно пошел дальше

— Не будь ты нам родной, — кажется, мне удалось опять «включить» Аркадия Владимировича, — другое дело. Я принципиально никогда не высказываюсь по поводу того, как следует вести себя чужим людям; сколько у нас в институте персональных дел проходило, я ни разу не выступил, а при голосовании всегда воздерживался. Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы остановить стремящегося к бездне своего ребенка. Ты на краю гибели, Даша, опомнись, еще шаг — и будет поздно… Ты вот заявляешь, что речь идет только о твоей судьбе. А нам каково смотреть всю жизнь потом, как ты станешь мучиться? Да это же пытка на медленном огне, как ты не понимаешь?!

Полноте, соседушка, возможно ли это: уважать всех и каждого — и не уважать собственную дочь, ее волю? Простите меня, но, если вы без уважения относитесь к своему ребенку, вы, скорее всего, не уважаете никого, иначе, по сути, во всей глубине своей вопрос стоять не может…

Аркадий Владимирович помолчал, отдышался, взглянул исподлобья на дочь, словно желая проверить, какой эффект произвели его слова. Потом задумчиво продолжил:

— Я полагал, ты выйдешь замуж за своего сверстника, пусть он будет старше тебя на несколько лет, если тебе так больше по душе. Я предпринимал даже кое-какие шаги, чтобы ты могла… присмотреть себе мужа по вкусу… Мечтал, признаться, поиграть с внучатами…

— Может, и поиграешь, — смущенно улыбнулась Дашенька. — А если нет… Тебе не кажется, папа, что это эгоистично — требовать, чтобы я исходила прежде всего из твоего стремления поиграть с внучатами? Все-таки это м о я жизнь… Да нет, ты не можешь серьезно так ставить вопрос… Что касается сверстников, в том числе тех, кого ты мне так любезно «подбирал», они никогда особенно не интересовали меня. А я — их, кажется. Во всяком случае, тех, кто сам чего-то стоил… Мне джинсы не идут…

— Господи, что ты несешь?! Какие джинсы?! — возмутилась мать. — У тебя было несколько женихов из очень приличных семей, славных, непьющих, перспективных — чем все это кончилось?

— Ничем, — грустно подтвердила Даша. — Их духовный мир…

— Был миром нормальных людей! — отрезала Мария Осиповна. — А вам известно, — обратилась она ко мне, — что Дарья умудрилась еще семью разрушить?! Этот человек оставил из-за нее жену.

— Неправда… — прошептала Даша.

Гляжу в упор на Марию Осиповну, пытаюсь состроить сочувственную гримасу. Курить хочется до омерзения. Подняв руку с сигаретой, чтобы хозяева поняли, в чем дело, и отчасти заслонившись этой рукой, я поднимаюсь, выхожу в коридор и… внезапно оказываюсь на кухне н е э т о й, другой квартиры…

семья за ужином;

люди-треугольники: голубой, вершиной вниз — муж, розоватый, вершиной кверху — жена, зеленый, желтый — ребятишки;

на подоконнике — большой, жуткий сиамский кот;

черный квадрат на полочке — радиотрансляция;

вдруг входная дверь — настежь, в дверях Даша с чем-то вроде тарана в руках;

всеобщая паника, перекошенные ужасом «лица», дикий прыжок кота куда-то высоко, на шкафчик с посудой;

из радиоквадрата тихо, словно по секрету: «Разрушение семьи, часть первая…»

Щелкаю зажигалкой, поскорее затягиваюсь. «Кухня» расплывается в облаке табачного дыма. Дверь в большую комнату по-прежнему открыта. Мне слышно все, что там происходит; им видно, что я слушаю.

Заседание продолжается.

Когда я в день Советской Армии пришла в больницу, мне сказали, что у Севастьянова есть уже посетитель, а двоим сразу находиться возле больного не полагается. Я присела на деревянный, выкрашенный белой краской диванчик и стала думать о том, какой будет наша встреча, что я ему скажу, обрадуется ли он…

Минут через десять в вестибюль тяжелой походкой вошла полная женщина в белом халате с пустой хозяйственной сумкой в руках. У стойки она стащила с себя халат, отдала гардеробщице и стала надевать выданное ей взамен халата пальто.

— Кто тут к Севастьянову? — громко спросила гардеробщица и, когда я поднялась, протянула халат мне.

Я поняла, что женщина — его жена. Она бесцеремонно уставилась на меня, а я, вежливо поздоровавшись, пробормотала, что пришла по поручению местного комитета навестить Виктора Захаровича и поздравить его как фронтовика.

Интерес в глазах женщины погас, она кивнула и стала рыться в сумке, кажется искала мелочь на трамвай. Я натянула халат, хранивший еще могучие формы ее тела — на мне он сжался, перекрутился, — и медленно пошла наверх. Кажется, именно тогда, в тот момент, когда я взяла в руки халат, только что снятый ею, чувство соперничества впервые вошло в мое сердце.