Юрий Трифонов - Бесконечные игры [киноповесть]

— Пожалуйста! Ради бога… — Усаживается поудобней, закуривает. Затем дружелюбно и по-свойски, точно знает ее пятнадцать лет, обращается к Доре. — Вчера, знаете, с Роман Романычем дали жизни под дождем! На футболе. Промокли, озябли — ужас. Хорошо, у Роман Романыча был зонтик, так мы под ним вдвоем, как сиротки, смех…

— Да что вы говорите? Да, да, да, — кивает Дора, глядя на Мартынова с возрастающим интересом. — Ой, Роман Романович такой болельщик…

Открылась дверь кабинета, появился Грачев, провожающий посетителя. Обмениваются рукопожатиями. Посетитель уходит. Грачев, стоя в открытых дверях и держась за ручку, бегло осматривает приемную, сидящего посетителя, вскочившего и кивающего издали Мартынова и, не обращая на все это никакого внимания, говорит Доре: «Вызовите ко мне Синилина!»

— Приветствую, Роман Романыч! — улыбаясь, говорит Мартынов, подступая к Грачеву и явно намереваясь протянуть ему для рукопожатия руку. Но Грачев не выказывает желания переменить позу: его правая рука твердо держит дверную ручку.

— Слушаю вас? — сухо осведомляется он.

— Ну, как вы?

— Что именно? Вы ко мне? — неожиданно обращается Грачев к посетителю с портфелем и делает приглашающий жест.

Оба скрываются за дверью.

Бедный, простодушный Мартынов! Ведь предупреждали его, что Роман Романович на стадионе совсем другой человек, и тот, кто знакомится с ним на стадионе, знакомится с тем, другим, а не с ним, настоящим. Хотя кто знает: где настоящий? Озадаченный, садится Мартынов в кресло, потирает щеки, соображает, мыслит.

Дора, для которой он мгновенно превратился в табуретку, стучит на машинке.

Сумерки осеннего дня.

Сериков полулежит на диване, нога на ногу, с удобством. Маша сидит рядом, смотрит в окно.

— А кто на гитаре играет?

— Папа играл. Он очень хорошо играл… — Маша сняла гитару со стены, взяла несколько аккордов. — Если б папа был жив, все у нас было бы иначе.

— Он когда умер?

— Уже десять лет прошло. Мне было тогда ровно двадцать. Я была тогда такая дура.

Она засмеялась. Стала что-то наигрывать.

— Почему?

— Так… Но — счастливая дура! Мне так нравился мой муж…

— Покажите фотографию.

— А нету. Мама всё выкинула. Она же его выгнала, бедного, — у меня бы не хватило решимости…

— Как — выгнала? Вы говорили, что она его любила.

— Нет, она любила Владика, моего второго мужа, с которым я теперь разошлась. А Германа она ненавидела…

— А Владика любила?

— Очень. И до сих пор любит. Ругает меня, называет идиоткой за то, что я оставила такого замечательного мужа…

— Вот этого Владика?

— Да, да! Про Германа забудьте. Герман — это давно прошедшее прошлое. Плюсквамперфектум.

— Хорошо, про Германа постараюсь забыть. А про Владика буду помнить.

Сериков обнял Машу, привлек к себе. Сидят молча.

Входит Зинаида Васильевна.

— Почему темно? Маша!

— Да?

— Ах, ты дома?.. Кто с тобой? — Зинаида Васильевна зажигает свет.

— Познакомься, мама. Это — Олег Николаевич, о котором я говорила.

Зинаида Васильевна изображает приветливую улыбку. Но в глубине ее — неприязненность.

— Что же ты, дочка, не угощаешь гостя чаем? — Вопрос чисто формальный, и Зинаида Васильевна тут же подчеркивает эту формальность, переводя разговор на другое: — А бабушка ходила в химчистку? Кира дома?

— Бабушка, кажется, ходила. Кира дома. — Маше не нравится формальность тона, хорошо ей знакомого, и она немедленно реагирует: — Так я пойду поставлю чайник!

Мгновенная месть. Мы и не собирались пить чай, но коль вы с первой же секунды берете такой тон, мы будем отвечать решительно. И еще возьмем коробку конфет, припрятанную в буфете.

— Спасибо, я ничего не хочу, — говорит Сериков.

— Нет, нет! Чай будем пить обязательно! — Маша направляется к двери, но Зинаида Васильевна останавливает ее:

— Владик звонил утром.

— Откуда? — Маша изумлена.

— Из Норильска.

— Зачем?

— Просто спрашивал, как ты поживаешь. Сказал, что там сорок два градуса мороза.

— Очень мило. — Маша выходит.

Зинаида Васильевна устало села к столу.

— Вы, кажется, корреспондент, Олег Николаевич?

— Да.

— Вот бы хорошо пропесочить наш мясной магазин. У них обед с часу до двух. Так они каждый день без четверти час закрываются, такое безобразие. И отвечают грубо.

И в этом — тайная задиристость и хорошо замаскированное ехидство. Но Сериков, еще не разобравшись, что за существо сидит перед ним, принимает это за простодушие.

— У нас есть специальный отдел: «Как вас обслуживают». Я-то в другом отделе…

— Понимаю. Да, да…

Входит Маша, держа в одной руке чайник для заварки, другой неся Котика, сына Киры.

— А вот и мы. Это наш Котик.

— Кира уходит?

— Кажется, да.

— Кира! — кричит Зинаида Васильевна и стучит кулаком в стенку. — С Котиком, конечно, не гуляла…

Открывается дверь, высовывается лицо Киры.

— Ну, что? Здрасьте!

— Куда ты собралась?

— Я же тебе говорила: у меня вечерняя работа. А с Котиком Машка погуляет, она обещала. Мам, твоя кофточка покрасилась — просто чудо! Пока! — Исчезает.

— Мама, что тебе сказали врачи?

— Плохо… — внезапно слабым голосом отвечает Зинаида Васильевна. Неизвестно, что ее так сильно удручило: то, что сказали врачи, появление Серикова или уход Киры. — Сказали, очень запущено. Надо делать просвечивание. Проверить кровь. О господи, скучная материя…

— Хорошо, сделаешь, проверишь. Ничего страшного ведь не сказали… Мама, что с тобой?

Маша садится рядом со стулом Зинаиды Васильевны на корточки и, продолжая держать правой рукой Котика, левой обнимает мать. Зинаида Васильевна вытирает пальцами глаза.

— Я знаю, Маша… Знаю, что это значит…

— Не говори глупостей. Мама!

— Куда Кира пошла? — плачущим голосом говорит Зинаида Васильевна. — Бедные девочки, вы останетесь одни! Как вы будете жить без меня?

— Перестань сейчас же! Олег Николаевич, можно вас попросить… Вон там, за дверью, флакончик…

Сериков бросается к двери, но тут входит с чайником старушка Калерия Петровна. Она совсем согнута, головка трясется, но сморщенное, почти восковое личико улыбается ясно, добро.

— Чайку, чайку! Зина, чайку…

— Мама расстроилась, — шепчет Маша бабушке. — И Кирка тоже… Куда она ушла?

— Зачем расстраиваться? Глупое дело. Мужиков нет, одни бабы живем, вот и расстраиваемся… — говорит старушка, обращаясь к Серикову. Улыбаясь, трогает Котика. — Вот у нас мужичок. Один на всех. Мужичок, а мужичок? — Смеется старушка, смеется младенец.

Белым днем ранней зимы Сериков и Маша идут по аллее парка в Архангельском. Навстречу попадаются экскурсанты, но их немного: холодно, ветер, чернеет земля, пусты деревья.