Юрий Трифонов - Бесконечные игры [киноповесть]

Когда двое идут куда-то в холод, в ненастье, значит — они нужны друг другу. Еще ничего не сказано, но что-то уже сказано ветром и холодом. Вот они стоят на площадке, на юру, возле балюстрады со скульптурами и зябнут, кутаются в шарфы, ежатся от дующего снизу, от реки, ледяного предзимнего ветра, но — не уходят. Разговаривают, шевеля посиневшими губами.

— И вы его не видите?

— Редко… Она говорит: ты не должен к нему прикасаться, ты сделаешь из него такое же пустое существо… Знаете, поневоле задумаешься: а вдруг ты и вправду пустоесущество?

Сериков смеется.

Маша смотрит на него пристально. После паузы говорит с неожиданным волнением:

— Какой же надо быть недоброй…

— Нет, она добрая. Вполне добрая. Просто — ненависть не связана ни с добром, ни со злом…

Это очень много для него — такая откровенность. Поэтому он вдруг замолк, насупился. Маша вздохнула.

— Какие-то мы с вами — недотепы…

— А у других, думаете, лучше? — Сериков махнул рукой. — То же самое примерно… — Помолчав: — Замерзла?

— Ага…

Сериков стучит обеими руками по Машиным плечам, согревая ее. Она в шутку тоже стала стучать по его плечам. Толкаются, как два мальчишки. Вдруг Маша толкает его так сильно, что он падает в снег. Он вскакивает и хочет броситься на нее, но — навстречу идут иностранцы…

Сериков и Маша идут дальше. Внезапно он дает ей подножку — она падает как подкошенная. Оба давятся от смеха.

— Нечестно!

— А не надо было…

Он взял ее под руку. Идут пристойно.

Навстречу — туристы с рюкзаками.

— У нас сегодня собрание, а я отпросилась. Сказала, что повезла маму в больницу… Нехорошо?

— А я сказал, что еду в Черкизово…

Подходят к деревянному павильону, где продают горячий кофе, бутерброды, коньяк. Туристы стоят возле высоких столиков, балагурят, пьют, закусывают. Лохматая дворняжка слоняется тут же. Туристы, стоя кружком, что-то поют под гитару.

Сериков и Маша пьют горячий кофе из бумажных стаканчиков. Прислушиваются к пению.

Мешает транзистор, работающий рядом. Пара пожилых, краснощеких путешественников, вероятно муж и жена, одетые по-походному, пьют кофе, жуют колбасу и делают вид, что слушают музыкальную передачу по транзистору.

— Отлично поют ребята, — говорит Маша. — Но эти дураки с транзистором… Я им скажу!

— Не надо.

— Но ведь они нарочно!

— Бог с ними. Это — склочники, я вижу…

Подождав полминуты, Маша вдруг делает движение к пожилой паре, но Сериков удерживает ее за руку.

— Я вас прошу!

— А что особенного? — шепчет Маша.

— Начнется скандал…

— Боитесь?

— Не боюсь, но — зачем? Это же зубры коммунальной квартиры… Он все понял и только ждет, чтобы вы открыли рот.

Пауза. Маша вдруг не выдерживает и говорит громко:

— Простите, пожалуйста! Товарищи! Можно вас попросить — чуть потише?

— Пожалуйста, — говорит мужчина и выключает транзистор.

Маша с торжеством глядит на Серикова.

Слышно, как ладно, тихо поют ребята под гитару.

Потом Сериков и Маша едут в пустом ночном автобусе. Дремлет кондукторша на переднем сиденье. Спит пьяненький на плече толстой задумавшейся бабы. И они двое: сидят рядом и смотрят в разные стороны, в стекла, где отражаются их лица.

Началось странное: все, из чего состояла жизнь, все ее голоса, движения, цвета, запахи приобрели как бы второе значение, другой смысл. И это другое неизбежно приклеивалось ко всякому предмету, как тень. Идет, например, Сериков по улице мимо магазина «Электротовары», видит в витрине — мельком, на секунду — торшер немецкий, желтый стакан в пупырышках, и тут же приходит в голову: «А хорошо бы поставить такой возле дивана! И вечерами читать вслух книгу. Бунина, например…» Дождь пошел, и сразу вспоминается: схватил за руку, потащил вниз, под трибуну, где вставали на цыпочки, чтобы через головы и плечи видеть поле. Она даже подпрыгивала, а он слегка поддерживал ее за талию. Ей не так уж нужно было видеть поле, но хотелось подпрыгивать, чтобы он поддержал. И он это понимал. И еще понимал то, что она тоже все это понимает. Вот что такое дождь. Садится в метро и видит напротив старичка, который разговаривает с соседкой, пожилой женщиной, и тут же мысль: «Был бы у ее матери такой же вот старичок…» В Лужниках, на футболе, смотрит, как играют, один у ворот промедлил, заковырялся, вратарь к нему кинулся, отнял мяч, и: «Нельзя медлить, нельзя задумываться, если есть шанс. А то — отнимут»…

Лужанский и Сериков разговаривают, стоя посреди комнаты секретариата редакции. Разговор на ходу: оба нацелились идти в разные стороны. Секретарша Дора прислушивается к разговору.

— Где статья об «Авангарде», о тренере и обо всей этой, прости меня… — Лужанский понизил голос до шепота. — Футбольной хреновине?

— Что?

— Статья, говорю, где? Роман Романыч с меня же голову снимет, если статьи не будет. Перед отъездом в Венгрию пять раз напоминал: футбольная статья, футбольная статья! Ты же знаешь, какой это фанатик.

— Да, да. Знаю… Мне надо еще раз в Черкизово съездить… Ты понимаешь, с этим Кизяевым, тренером «Авангарда», мы учились в одной школе… — Каждое слово приобрело тень, новую удивительную тень, и Сериков всматривается в эти тени. Утомительно и странно. — Правда, разница у нас лет семь… Но это не важно…

«Конечно, не важно! — радостная мысль-тень. — Количество прожитых лет не значит ничего. Важно то, что впереди»…

— Ну и что? — нетерпеливо говорит Лужанский.

— Ничего. Мужик он неплохой. Там все не так просто…

— Ну, сделай, сделай! Не философствуй, а сделай! — Лужанский убегает.

Сериков с задумчивостью глядит ему вслед.

— Олег, что с тобой происходит? — спрашивает Дора.

— В каком смысле?

— Ты какой-то чудной. Как будто выиграл по лотерее стиральную машину…

— А что? Заметно?

— Что именно?

— Ну вот — что выиграл по лотерее?

— Очень. Просто кидается в глаза.

— Хм? Разве? — в замешательстве почесывает затылок. — Послушай, как там с квартирами?

— Скоро, скоро…

— А я там стою — железно?

— По-моему, да. — Помолчав. — Только не женись, ладно? Умоляю тебя: не женись.

— Да? — Заинтересованный, он подсаживается к ее столу. — А я как раз…

— Не надо, Олег. Ты же в них не разбираешься, опять будешь мучиться. Небось какая-нибудь актриса?

— Нет. Но из театра.

— Ой, пропал парень!

— Дора, она совсем не то, что ты думаешь. И внешне — так, ничего особенного…

— Ой, ой… — Дора сокрушенно качает головой. — Делаешь глупость! Зачем тебе опять влезать в кабалу? Поживи ты на свободе годика три, четыре… — Звонит телефон. Дора снимает трубку и — другим, металлическим голосом: — Слушаю вас? Кто? Сейчас, одну минуту. — Нажимает кнопку, соединяющую ее с кабинетом Грачева. — Человек ты слабовольный, и как только женишься… Роман Романович, вас товарищ Курлянский… Становишься подкаблучником. И женщины это чуют. Говорю тебе, как твоя старшая сестра. Как твоя тетка. Наконец, как бывшая комсомолка, которая состояла с тобой в одной комсомольской организации.