Антон Макаренко - Педагогическая поэма. Полная версия [litres]

Юрьев вдруг спрашивает:

– Скажите, Антон Семенович, если бы вы сказали: «Буду стрелять», – а вам бы ответили: «Стреляй», – что вы сделали бы?

– Разумеется, стрелял бы.

Джуринская сердится:

– И зачем вы наговариваете на себя, Антон Семенович?

Маликов хлопнул в ладоши:

– И наши хлопцы так говорили!..

Любовь Савельевна возмущенно оглядела грязное личико Маликова. Юрьев надул губы:

– Это он только говорит так. Не стрелял бы!

Волохов возмутился:

– Как это: не стрелял бы? Антон Семенович обязательно стрелял бы. И правильно! А как же иначе? Раз сказал.

– Успокойтесь, – сказал я Любови Савельевне, – в данном случае ошибка была сделана тогда, когда было сказано: «Буду стрелять». Таких вещей, понимаете, нельзя говорить. А если уж сказали, так и стреляйте, хотя бы последнюю пулю пришлось всадить в собственную глупую голову.

Наконец заходим в школу. Это бывшая монастырская гостиница, перестроенная помдетом. Единственное здание в колонии, где нет спален: длиннющий коридор и по бокам его длинные узкие классы. Почему здесь школа? Эти комнаты годятся только для спален. В одном конце такого класса еле маячит десяток столов, и весь класс пустой, гулкий и неприветливый.

Один из классов, весь заклеенный плакатами и плохими детскими рисунками, нам представляют как пионерский уголок. Видимо, он содержится специально для ревизионных комиссий и политического приличия: нам пришлось подождать не менее получаса, пока нашелся ключ и открыли пионерский уголок.

Мы присели на скамье отдохнуть. Мои ребята притихли. Витька осторожно из-за моего плеча шепчет:

– Антон Семенович, надо спать в этой комнате. Всем вместе. Только кроватей не берите. Там, вы знаете, вшей… алла!

Через Витькины колени наклоняется ко мне Жевелий:

– А хлопцы тут есть ничего. Только воспитателей своих, ну, и не любят же! Только один, говорят, есть, как его, Ложкин… А все-таки работать они… так… не будут.

– Как так?

– Так не будут, чтобы без скандала!..

Начинается разговор о порядке сдачи. Из города прикатывает на извозчике заведующий. Я смотрю на его тупое, бесцветное лицо и думаю: собственно говоря, его даже и под суд нельзя отдавать. Кто посадил на ответственнейшее место заведующего это мелкое, жалкое существо? Какой дурак мог устроить такую глупость?

Заведующий берет воинственный тон и доказывает, что колонию нужно сдавать как можно скорее, что он вообще ни за что не отвечает.

Юрьев спрашивает:

– Как это вы ни за что не отвечаете?

– Да так, воспитанники очень плохо настроены. Могут быть всякие эксцессы. У них ведь и оружие есть.

– А почему же они так настроены плохо? Не вы ли их так настроили?

– Мне нужно настраивать? Они и так понимают, чем тут пахнет. Вы думаете, они не знают? Они все знают!

– Что именно знают?

– Они знают, что их ждет, – говорит выразительно заведующий и еще выразительнее отворачивается к окну, очевидно , показывая этим, что даже наш вид ничего хорошего не обещает для воспитанников.

Витька шепчет мне на ухо:

– Вот гад… вот гад!..

– Молчи, Витька! – говорю я. – Какие бы здесь эксцессы ни произошли, отвечать за них все равно будете вы, независимо от того, произойдут ли они до сдачи или после сдачи. Впрочем, я тоже прошу о возможно скорейшем окончании всех формальностей.

Мы решаем, что сдача должна произойти завтра, в два часа дня. Весь персонал – одних воспитателей сорок человек – объявляется уволенным и в течение трех дней должен освободить квартиры. Для передачи инвентаря назначается дополнительный срок в пять дней.

– А когда прибудет ваш завхоз?

– Завхоз не прибудет . Выделим для приемки одного из наших воспитанников.

Дежурный в светлых штанах вдруг просыпается:

– Этими фокусами никого вы не обманете, товарищ. Какая демократия, подумаешь!..

– Я воспитаннику не буду сдавать, – начинает топорщиться заведующий.

– Почему?

– Не буду, и все. Мы должны сдать ответственному лицу.

– Я подпишу акт.

– Теперь вы говорите: подпишу, а потом скажете: «Я не принимал».

Меня начинает злить вся эта концентрация глупости. Собственно говоря, что он будет сдавать?

– Знаете что, – говорю я, – для меня, пожалуй, безразлично, будет ли какой-нибудь акт или не будет. Для меня важно, чтобы через три дня из вас здесь не осталось ни одного человека.

– Ага, это значит, чтобы мы не мешали?

– Вот именно!

Заведующий оскорбленно вскакивает, оскорбленно спешит к дверям. За ним спешит дежурный. Заведующий в дверях выпаливает:

– Мы мешать не будем, но вам другие помешают!

Хлопцы хохочут, Джуринская вздыхает, Юрьев что-то смущенно наблюдает на подоконнике, один Халабуда невозмутимо рассматривает плакаты на стене.

– Ну, что же, мы, пожалуй, поедем, – говорит Юрьев. – Завтра мы приедем, Любовь Савельевна?

Джуринская грустно смотрит на меня.

– Не приезжайте, – прошу я.

– А как же?

– Чего вам приезжать? Мне вы ничем не поможете, а время будем убивать на разные разговоры.

Юрьев прощается несколько обиженный. Любовь Савельевна крепко жмет руку мне и хлопцам и спрашивает:

– Не боитесь? Нет?

Они уезжают в город. У меня скверное настроение, у Киргизова не лучше, хлопцы бодрятся. Волохов сурово говорит:

– Надо, чтобы все эти… уехали. Если ребята будут одни, мы справимся.

Мы выходим во двор. Очевидно, раздают обед, потому что от кухни к спальням несут в кастрюлях борщ. Костя Ветковский дергает меня за рукав и хохочет: Митька и Витька остановили двух ребят, несущих кастрюлю.

– Разве ж так можно делать? – укоряет Митька. – Ну что это за люди? Чи ты не понимаешь, чи ты людоед какой?..

Я не сразу соображаю, в чем дело. Костя двумя пальцами поднимает за рукав руку одного из куряжских хлебодаров. У него под другой рукой хлеб, корка которого ободрана наполовину. Костя потрясает рукавом смущенного парня: весь рукав в борще, с него течет, он до самого плеча обложен кусочками капусты и бурака.

– А вот! – Костя умирает со смеху. Мы тоже не может удержаться: в кулаке зажат кусок мяса.

– А другой?

– Тоже, – заливается Митька. – Это они из борща мясо вылавливают. пока донесут. Как же тебе не стыдно, идиот, рукав закатал бы!

– Ой, трудно здесь будет, Антон Семенович! – говорит Костя.

Ребята мои куда-то расползаются. Ласковый майский день наклонился над монастырской горой, но гора не отвечает ему ответной теплой улыбкой. В моем представлении мир разделяется горизонтальной прозрачной плоскостью на две части: вверху пропитанное голубым блеском небо, и еще кое-что : вкусный воздух, солнце, небо большое и широкое , полеты птиц и гребешки высоких покойных тучек. К краям неба, спустившимся к земле, привешены далекие группы хат, уютные рощицы и уходящая куда-то веселая змейка речки. Черные, зеленые и рыжие нивы, как перед праздником, аккуратно разложены под солнцем. Хорошо все это или плохо, кто его знает, но на это приятно смотреть, это кажется красивым , милым, хочется сделаться частью ясного майского дня.