Иван Свистунов - Сердца в строю

— Нет, товарищ Архипов. Надо выполнить распоряжение командира. Я с ним вполне согласен. А вам следует разъяснить красноармейцам, что командир только добра желает девушке.

Архипов потоптался у порога, долго надевал шапку, натягивал рукавицы и наконец вышел, что-то невнятное буркнув на прощание.

Поздно вечером Галочка пришла в блиндаж за своими вещами. На хмуром лице темнели большие глаза. Быстро собрала пожитки, сложила в вещмешок. В нерешительности оглянулась: все!

Бойцы, молча наблюдавшие за девушкой, один за другим вышли из блиндажа. Тогда Галочка подошла к Олегу, проговорила робко, словно она виновата:

— Так я пойду…

— Сядь!

Подавив вздох, Галочка покорно села. Олег заговорил спокойно, только голос был хриплый, глухой:

— Войне конца не видно. Да и не такое место взвод, чтобы о будущем загадывать… — Олег замолчал, с тоской посмотрел на беспокойный глазок коптилки. — Хочу только сказать: что бы ни случилось… я всегда…

Галочка встала, быстрым движением руки обняла Олега за шею, неумело — первый раз в жизни — поцеловала в губы сухими неподвижными губами и, не оглядываясь, вышла.

Олег не встал, не бросился за ней. Он только смотрел ей вслед.

После ухода Беловой во взводе все осталось по-старому. Так же ходили в ночные поиски, проникали в расположение противника, выполняли задания командира. В свободные часы, как и раньше, собирались в блиндаже, пили чай вприкуску (научил Усманов), слушали побрехушки из мирной жизни Семена Бредюка. Подопригора тяжело потел над русско-немецким разговорником, упорно заучивая нужные в солдатском обиходе немецкие слова «хальт», «хенде хох». Так же лихо выводил Кузин:

Попади во взвод новый человек, ничего он и не заметит: дружно живут ребята. А бойцы знали: их взвод теперь как граната без запала или конверт без письма.

И все потому, что переменился командир взвода лейтенант Северов. Внешне и он жил, воевал по-прежнему: был исполнителен, где нужно — отважен и решителен, где нужно — осторожен. Так же, как и раньше, образцово выполнял свои обязанности, был на хорошем счету.

Но бойцы видели: другим стал их командир. Не то возмужал и остепенился, не то загрубел, ожесточился сердцем — и не поймешь сразу. Теперь часто сидел он по ночам у коптилки и что-то писал мелким почерком в своей записной книжке. С ней, с этой книжкой, не расставался он никогда.

Только один боец взвода ни разу вслух не возмутился решением командира, ни разу не взглянул на Белову, когда она собирала свои пожитки, ни разу не вспомнил о ней, словно и не было ее во взводе.

Этот боец — Дмитрий Костров.

…Было Дмитрию Кострову, как и многим другим бойцам взвода, двадцать лет. Жил он до войны с матерью в Москве за Серпуховской заставой. Гонял футбольный мяч на пустыре, бегал в ремесленное, стал слесарем, поступил на «Серп и молот», увидел жизнь прямо в глаза: и спецовку в трудовом поту, и жаркий дым над котельной, и проходную в конце субботнего дня, и пивную на Серпуховке в получку. Были радости и неудачи, душевные дружки и веселые девчата, сверхурочная гонка в цеху и танцы на открытой веранде в парке культуры и отдыха.

Грянула война — пошел Дмитрий на фронт, как и другие ребята. Воевал, как все. В отступлении не скулил, твердо знал: повернется фронт обратно, придет победа, как после зимы приходит весна, после ночи — день.

Когда Дмитрий Костров увидел в некошеной траве бледное девичье лицо с измученными глазами, он растерялся. Впервые жизнь показалась ему сложней, непонятней и страшней, чем он представлял ее раньше.

Все время, пока Галина Белова жила во взводе, Костров как бы и не замечал ее. А что замечать, когда рядом с ней Северов. Старое правило есть: третий лишний!

Как-то по легкому ранению был Дмитрий Костров в санчасти и встретил там Белову. Дмитрию показалось, что Галя очень изменилась с тех пор, как ушла из взвода. Спросил с неожиданной тревогой:

— Здорова?

Галочка хотела улыбнуться, но только губы дрогнули:

— Здорова!

Постояли, помолчали и разошлись не оглядываясь.

Истрепалась старая обувь, порвалась, износилась одежда. Все меньше и меньше оставалось вещей, напоминавших прежнюю, довоенную жизнь. Пришел наконец день, когда ничего уже не осталось у Анны и ее детей от прошлого: ни беззубой гребенки в волосах, ни пожелтевшей перламутровой пуговицы на рубашке.

Только одну вещь Анна берегла, как самую большую и единственную драгоценность, хотя ее нельзя было ни продать, ни обменять на хлеб или картошку. Это была маленькая фотография мужа. Алексей улыбался. Только он мог так улыбаться, чтобы все лицо озарялось ясным светом. Анне казалось: потеряй она фотографию, и порвется последняя связь с мужем, с прошлым.

Часто по вечерам, когда особенно было трудно, когда не хватало больше сил терпеть холод, голод, одиночество, жить под тяжестью страха, Анна усаживала Юрика и Светланку возле себя, доставала фотографию и рассказывала детям о том, какой умный, хороший, добрый и храбрый у них отец, как смело бьет он врагов, что придет день — вопреки всему придет день, — и отец спасет их, и они будут вместе, и снова жизнь станет светлой и радостной, какой была до войны.

Она верила тому, что говорила детям. Скорее даже это была не вера, а страстная воля: так должно быть. Так будет!

Но когда будет? А пока жизнь с каждым днем казалась безысходней. И особенно страшной она стала после того, как в деревне обосновался поставленный немцами староста Антон Яцына — грузный черный старик с глазами навыкат, с мясистым сизым носом, изрытым угрями. В Беленце его звали Антошкой-каторжником.

Вначале Яцына не обращал внимания на Анну, будто в деревне и не было этой беженки, но с некоторых пор стал заглядывать в Марысину хату. Появлялся неожиданно. Идет по улице медвежьей косолапой походкой, исподлобья оглянется — нет ли кого — и шмыгнет в калитку. Войдет в хату, не сняв шапки и не поздоровавшись, сядет на лавку, положит на стол чугунные руки с негнущимися пальцами и молча пялит на Анну залитые самогоном и дурной кровью глаза.

«Что ему нужно?» — думала Анна, стараясь не смотреть на руки Яцыны. Беленецкие бабы говорили, что до войны Яцына сидел в тюрьме за убийство. А когда ушла наша армия, он передушил в пионерском лагере на Днепре не успевших эвакуироваться школьников.

Посидит Яцына, посопит и уйдет, не сказав двух слов. Но однажды пришел особенно мрачный, взъерошенный. Долго сидел молча, наконец заговорил сиплым, простуженным басом:

— Муж твой, верно, хорошую должность при Советах сполнял. Партейный был? Комиссарничает небось теперь в Красной Армии?