Иван Свистунов - Сердца в строю

Дмитрий Костров лежал на спине, скрестив под затылком пальцы рук, и о чем-то думал или мечтал, что теперь с ним случалось довольно часто. Кузин, сидя на нарах по-турецки, пробовал, как звучит на русский лад трофейный аккордеон. Хотя звук, по его мнению, был весьма и весьма жидковат (не в пример нашей родной, тульской), Кузин все же — в который раз — выводил излюбленную:

Парторг Архипов — высокий, сутулый, единственный, кто во всем взводе носил усы, — играл в шашки с Усмановым. Усманов проигрывал и, по своему обыкновению, сердился, спорил, вскакивал, страшно вращал белками глаз, брал назад ходы. Флегматичный Архипов соглашался, начинал партию снова, и неизменно дело оканчивалось тем, что пешка, а то и две Усманова оказывались запертыми.

— Нужник! — коротко резюмировал Архипов и шевелил солидными, с проседью усами.

Галочка, разобрав на плащ-палатке автомат, сосредоточенно — как и все, что она делала, — протирала затвор. Но ни работа, ни песни Кузина, ни перебранка между Усмановым и Архиповым не мешали ей думать. А думала она о том, что нужно пойти к старшине и попросить новые сапоги — старые совсем разлезлись; хорошо бы раздобыть кусок туалетного мыла; нужно подшить подворотничок Олегу, а то вызвали его в штаб, а подворотничок уже желтый. Тем более что новый командир батальона человек въедливый. Недаром давеча он посмотрел на нее такими строгими глазами…

Северов молча направился на свое место у стола. Не сняв фуражку, тяжело сел на табуретку. От дрожащего, грязно-лимонного язычка коптилки на лице у лейтенанта легли сумрачные тени, губы крепко сжаты, как перед выходом на задание.

Но бойцы заняты своими делами, и никому из них и в голову не пришло разбираться, какая тень и почему легла на лицо лейтенанта. Только Галочка сразу и безошибочно, чисто женским чутьем догадалась, что с Олегом что-то произошло. Быстро собрав автомат и вытерев ветошью перепачканные ружейным маслом руки, подошла к Олегу. Северов, чуть сгорбившись, сидел у стола и, не мигая, смотрел на желтый огонек. Странно и непривычно было видеть выражение боли на его лице.

Хотя Галочка стояла рядом, Олег, казалось, не замечал ее. Он все смотрел на коптилку, и в его зрачках дрожали далекие маленькие огоньки.

То, что Олег не обернулся, когда она подошла, не улыбнулся в ответ на ее немой вопрос, подтверждало: что-то произошло. Она села рядом с Олегом, робко положила руку на рукав его шинели, заглянула в его глаза встревоженным взглядом. Всем своим существом она хотела сказать, что готова разделить с ним любое горе, каким бы тяжелым оно ни было.

Почувствовав на себе взгляд Галочки, Олег очнулся, губы шевельнулись в беспомощной улыбке, и он полез в карман за папиросами. По тому, как дрожали пальцы Олега, когда он брал папиросу и подносил к коптилке, Галочка теперь уже твердо знала: несчастье!

Начали догадываться об этом и бойцы. Бредюк оборвал нитку, еще раз чертыхнулся и, отложив ватник в сторону, подошел к командиру. Подопригора совсем уже было нашел деликатную и весьма дипломатичную формулировку в письме к ткачихе, но неожиданно поставил точку на самом ответственном месте, засунул письмо под отпоровшуюся подкладку ушанки:

— Добре, в другый раз.

Постепенно смолкли говор, шутки, возня. Со всех углов блиндажа на лейтенанта устремились вопросительные взгляды. Только Кузин увлеченно выводил:

— Да тише ты! — не выдержал Бредюк. — Тоже мне Утесов!

Кузин оборвал аккорд. Теперь и он заметил напряженные лица товарищей. Поспешно отложил в сторону аккордеон, озабоченно оглянулся, стараясь догадаться, почему в блиндаже вдруг установилась такая странная тишина.

Северов повернулся к Галочке. Лицо его было чужим — таким она еще никогда не видела Олега.

— Командир батальона приказал перевести тебя из взвода.

Бойцы зашумели: «Как!», «Почему?», «Зачем?». Кузин продолжительно свистнул и еще дальше отодвинул от себя аккордеон, соблазнительный блеск перламутрового орнамента которого был теперь совсем неуместным. Подопригора досадливо крякнул:

— Чудасия! И шо ему в голову вдарило?

Только Дмитрий Костров лежал в прежней позе, словно его совсем не касалась новость, сообщенная командиром, и внимательно рассматривал потолок блиндажа — закопченный, деревянный, знакомый до малейшей трещинки…

Галочка нахмурясь смотрела на Олега. «Так и знала! Так и знала!» — билось сердце. Никакая другая новость не могла бы с такой силой поразить ее. Она встала, хотела что-то сказать, но только всплеснула руками и быстро пошла к выходу.

Выскочив из блиндажа, Галочка расплакалась. Она плакала от обиды на нового командира батальона, который с такой брезгливостью посмотрел на нее при первой встрече. Она плакала от горькой необходимости уходить от своих единственных друзей и близких, уходить из взвода, ставшего ее семьей.

Когда Галочка выбежала из блиндажа, бойцы заговорили все разом:

— Не успел приехать и — на тебе.

— Не в курсе дела он. А еще четырехглазый!

— Объяснить майору надо, он поймет!

Отпустив несколько не очень лестных замечаний по адресу командира батальона, красноармейцы дружно набросились на парторга.

— Ты чего, Архипыч, в молчанку играешь? Иди к Бочарову. Скажи свое партейное слово. Он человек душевный. Без очков. Поломает все это.

Архипов не спеша надел шинель, потуже подпоясался, ударил о колено шапкой-ушанкой — чтоб бодрей выглядела — и молча вышел из блиндажа.

Бочаров писал письма, когда вошел Архипов. Бочаров любил этого неторопливого, покладистого человека, надежно выполнявшего свой солдатский и партийный долг.

— Заходи, заходи, товарищ Архипов. Присаживайся. Чай пить будешь? Вы, туляки, водохлебы известные.

— По делу я к вам, товарищ старший политрук, — официально доложил Архипов. По тону, каким была сказана эта фраза, Бочаров догадался, что парторг взволнован, и отодвинул в сторону недописанное письмо:

— Садись, рассказывай!

Архипов подошел поближе к столу, но продолжал стоять, вытянув руки по швам. Коротко рассказал о приказе командира батальона, о том, как взволнованы все бойцы взвода. После паузы решительно добавил, что такое распоряжение майора он лично считает несправедливым. Лицо Архипова казалось спокойным, только вздрагивавшие усы выдавали волнение, охватившее парторга.

Бочаров слушал Архипова, и на душе было гнусно. Он хорошо понимал бойцов и, по правде говоря, сочувствовал им. Лично зная лейтенанта Северова, верил в его большое и чистое чувство к Беловой. Но как поступить? Формально командир батальона прав: не место девушке во взводе. Надо было бы объяснить майору, что здесь случай особый. Но адъютант старший уже пытался это сделать — и безуспешно. Верховцев повторил распоряжение, — значит, убежден в своей правоте. Что же прикажешь делать? Хорошо ли ознаменовать первые дни работы с новым командиром тем, что затеять спор по поводу его, в сущности, справедливого распоряжения? Нет, это невозможно. Бочаров сочувственно посмотрел на парторга: