Иван Свистунов - Сердца в строю

Первая минута смущения прошла, и Северов коротко, но с достаточной полнотой отвечал на вопросы командира. Чувствовалось, что он любит свое дело, знает передний край и, несмотря на молодость и румянец, тверд и строг в своих решениях.

Верховцеву понравился лейтенант. «Вот и мой сын мог бы быть таким», — мелькнула горькая мысль.

Понравился Верховцеву и блиндаж: добротный, надежный, удобный. Уже собравшись уходить, он увидел, что в дальнем углу на нарах спит боец, укрывшись с головой шинелью, вытянув ноги, обмотанные портянками.

Почувствовав на себе взгляд, спящий заворочался, сбросил с головы шинель, приподнялся. Верховцев с недоумением посмотрел на бойца — это была девушка. Сбившиеся маслянистые волосы, сонная складка на щеке. На девушке был старый ватник и такие же стеганые штаны. Она вопросительно посмотрела на Верховцева, потом перевела взгляд на Северова. Заметив его смущение, покраснела и стала проворно поправлять волосы, натягивать валенки.

Верховцев пожал руку лейтенанту, пожелал успехов и вышел из блиндажа. Но вечером, подводя итоги дня и давая распоряжения на завтра, вспомнил посещение взвода Северова и приказал Орлову:

— У Северова во взводе женщина. Не годится! Будьте добры, переведите ее куда-нибудь, в санчасть, что ли…

— Нельзя, товарищ майор, — возразил Орлов. — Тут особое дело. Они ее под Проскуровым у смерти выцарапали. Да и лейтенант Северов… — адъютант старший взглянул на Верховцева и замялся. Как объяснить майору, что нельзя переводить эту дивчину в санчасть, что без нее взвод будет как без души, что командир взвода лейтенант Северов — весь батальон знает — по-настоящему любит девушку.

— Нельзя переводить ее, товарищ майор, — снова начал Орлов, но Верховцев слегка прищурился, что было первым признаком раздражения:

— Прошу вас сегодня же перевести девушку.

Вернувшись к себе, Орлов вызвал лейтенанта Северова и передал приказание командира. Северов по привычке сказал: «Есть!», но продолжал стоять по команде «Смирно», не моргая глядя на Орлова, словно не понял смысла распоряжения.

Недовольный решением Верховцева и в душе сочувствуя лейтенанту, Орлов вздохнул. Следовало бы утешить Северова, но как? Служба! И развел руками:

— Вот так. Выполняйте!

Лейтенант Северов еще раз проговорил: «Есть!» — и, резко повернувшись, строевым шагом вышел из блиндажа. Орлов посмотрел ему вслед и с раздражением швырнул на стол папку, с которой ходил к Верховцеву.

— Черт знает что! Зря обидели хорошего парня!

Выйдя от Орлова, Северов, минуя свой блиндаж, направился в лес. Он шел широким привычным шагом пехотинца, машинально приветствуя встречных, и по его сосредоточенному лицу нельзя было догадаться, какие чувства обуревают молодого офицера. Только человек, хорошо знавший Северова, с недоумением пожал бы плечами: что с ним стряслось?

Действительно, что произошло с лейтенантом Северовым? Из его взвода сегодня уйдет боец Галина Белова. Он любит эту девушку. Но кто в двадцать лет не испытывал таких чувств, от кого в эту пору не уходили девушки, которых любят вечной любовью и забывают через две недели?

…За свои неполные двадцать лет Олег Северов много раз влюблялся в женщин. Без памяти был влюблен он в Ирочку Опаль, ученицу восьмого класса «Б». Когда Ирочка, сияющая, как кинозвезда, выпархивала на сцену школьного зала и звонко частила:

Олег Северов из самого дальнего угла зала ревниво ловил каждый ее жест, улыбку, каждый поворот маленькой, гордо посаженной головки.

Как завидовал он всем, кто мог стоять рядом с Ирочкой, смотреть ей в лицо, разговаривать с ней! Сам же он подойти к Ирочке не смел: это было выше сил, отпущенных ему природой. Олегу казалось: только встань он рядом с Ирочкой — и всякий поймет, что любит он ее самой беззаветной, самой вечной — до гробовой доски — любовью. А эта любовь — страшная тайна. О ней не догадываются ни товарищи, ни родные, ни даже сама Ирочка Опаль.

Первая вечная любовь Олега Северова продолжалась целую учебную четверть. Летом, в каникулы, когда Ирочка уехала к бабушке в Конотоп, Олег влюбился в соседку — монументальную даму с римским, словно из гранита вытесанным, профилем.

В июльские вечера он бродил вокруг дома соседки, как бродит молодой драматург вокруг театра, поставившего его первую пьесу. За кружевными занавесками цвели соблазнительные огни, и Олегу казалось, что там живет не женщина, а по крайней мере жар-птица. Вот спустится она в ночной таинственный сад, и они пойдут, взявшись за руки, вниз, к реке, за реку, в дальние луга, под теплые звезды.

Изнывая от любви, Олег уходил в городской парк, прислушивался к чужому счастью, шептавшемуся на темных скамейках, твердил стихи:

Но не пришлось Олегу Северову лежать у ног соседки, и она была бы крайне удивлена, если бы ей сказали, что худощавый, застенчивый юноша, который всегда так быстро, не глядя, с озабоченным видом проходит мимо окон, по ночам вынимает из тайника под шкафом заветную записную книжку в черном клеенчатом переплете и пишет до утра:

Впрочем, жар-птица не любила стихов. Даже на заре туманной юности она не заводила альбомов с амурами и мясистыми розовыми сердцами, пронзенными прямыми, как дышло, стрелами. А выйдя замуж, совсем забыла ветхий реквизит роковых страстей. Ее муж был человеком положительных правил, занимался кожевенным делом и быстро сумел внушить своей раздобревшей половине трезвый взгляд на жизнь.

Всю следующую зиму Олег Северов был влюблен в Наталью Павловну, преподавательницу русской литературы. Ее гладко причесанные волосы, прочерченные сединой, печальные глаза Олег теперь считал идеалом женской красоты. С ненавистью думал он о своих семнадцати годах, о предательском детском румянце на щеках, о чистом лбе, на котором при всем старании нельзя было обнаружить ни одной морщинки. И румянец, и чистый лоб, и тройка в четверти — все представлялось Олегу непреодолимой преградой, вставшей между ним и Натальей Павловной.

Однажды Наталья Павловна принесла в класс томик Пушкина, открыла «Евгения Онегина» и, окинув взглядом милых лучистых глаз учеников, вызвала Олега:

— Читайте!

Три урока Олег читал вслух «Евгения Онегина». Раздвинулись стены класса, исчезли товарищи, парты, доска с мелом и оскорбительно грязной тряпкой. В мире была только Наталья Павловна да звенящие пушкинские строки. Грустно смотрела Наталья Павловна в окно на голые черные верхушки тополей, на мертвые кляксы опустевших гнезд, а Олег, задыхаясь, читал, читал: