Иван Свистунов - Сердца в строю

— А мы у вас, если можно, до вечера побудем, — сказала девушка, заметив, что Анна проснулась. — Можно?

— Конечно, конечно, — поспешила Анна. Только сейчас мелькнула мысль: «Как будут днем выходить из хаты гости? Увидят их…»

Весь короткий зимний день девушка спала, — видно, изрядно намаялась. Мужчина курил трубку, играл с Юриком в затяжную игру, которую называл «крестики». Еще утром он спросил Анну, бывают ли у нее соседи, сказал, что они очень устали в дороге и лучше бы сегодня никто не приходил, да и дверь пусть будет на крючке. Впрочем, об этом Анне и говорить не надо было. Когда мимо окон прошмыгнула закутанная в платок соседка, Анна выскочила на крыльцо, сказала, что у Светланки жар, и в хату не пустила.

Вечером гости стали собираться в дорогу. Уже надев тулуп и шапку, девушка сняла с шеи маленький медальон и протянула Анне:

— Если я не зайду за ним недели через две, то, когда окончится война, пожалуйста, перешлите его моей… там есть адрес… — и, не договорив, отвернулась.

Анна взяла девушку за плечи, прижала к себе и поцеловала в маленький лоб с золотой паутинкой выбившихся из-под ушанки волос.

Вышли на крыльцо. Ветер из ледяной тьмы рванулся им навстречу, швырнул в лицо колючий, как песок, снег. Мужчина и девушка в нерешительности остановились.

— Может, останетесь? — робко предложила Анна.

— Нет, надо, — сказала девушка. — Спасибо вам за все!

Стукнула калитка, и темень разом скрыла путников, словно и не было их, только снег, да ветер, да глухая одинокая ночь.

Анна долго стояла на крыльце, смотрела в слепящую тьму. Может быть, не все, что могла, что должна была, сделала она для этих людей? Может быть, надо было дать им хлеба на дорогу? Или постирать белье? Или оставить еще на день-два? Но тьма молчала, и никто не мог ответить сердцу, которое билось больно и тревожно.

В хате Юрик бросился к матери, жарко зашептал:

— Это партизаны. Я сразу догадался. У них и гранаты, и пистолеты. Я сам видел!

Надо было сказать мальчику, что это совсем не партизаны и никаких гранат и пистолетов у них нет, что это просто прохожие, которые шли по своим мирным делам и в пути их застигла метель. Но язык не поворачивался говорить это. Анне казалось, что таким ответом она оскорбит, обидит тех двух, что идут сейчас сквозь тьму и пургу, может быть, на муку и смерть. И прошептала:

— Пусть хранит их любовь наша!

…Дня через два сосед дед Балай, ходивший в райцентр к знакомому фельдшеру за денатуратом, вернулся в Беленец с новостями. Оказывается, партизаны совершили дерзкий налет на немецкую комендатуру, где в то время находился важный фашистский генерал. Они бросили в окно комендатуры две гранаты, убили генерала и его адъютанта. В начавшейся перестрелке один партизан был ранен. Его товарищ попытался унести раненого, но их окружили. Партизаны отстреливались до последнего патрона, и фашисты захватили их лишь мертвыми. Вот тут-то и выяснилось, что один из партизан — девушка. Их трупы гитлеровцы для устрашения повесили на соборной площади, и, говорят, висеть они там будут до самой весны.

Бледная, с закушенной губой, слушала Анна рассказ Балая. Когда, повздыхав и посулив гитлеровцам всех чертей, дед ушел, Анна достала медальон, что оставила девушка. В нем была крохотная фотография пожилой женщины с грустными теплыми глазами. На обороте детским ученическим почерком написано — Клавдия Петровна Устинова. Анна повесила медальон на тоненькую шею Юрика:

— Береги, сынок!

Бывают же такие несчастные дни! Над продрогшим лесом, где расположился штаб стрелкового батальона, низко нависло грязное, похожее на солдатскую портянку небо. С утра до вечера моросит унылый дождь. Все вокруг мокрое, противное: и деревья, и плащ-палатки, и обозные повозки, и чавкающая под сапогами рыжая земля. Чадно тлеет в печурках отсыревший хворост, и нет от него тепла, только ползучий дым першит в горле да гонит из глаз сердитую слезу. Всем осточертела проедающая душу промозглая сырость. Бойцы ходят злые, неразговорчивые, и кажется, что все они на одно лицо.

Но не только дождь серой тенью лег на плохо выбритые щеки. Третьего дня в тяжелую, насквозь промокшую землю опустили однополчане тело командира батальона гвардии майора Ивана Акимова.

Сколько боев провел Иван Акимов, сколько смертей увивалось вокруг — жив остался. А вот в обороне, в тягучий пасмурный день вышел из блиндажа — и шальной осколок угодил короткой дорогой в сердце.

Прилипал к саперным лопаткам тугой, неподатливый грунт, дождевые капли ртутной тяжестью ложились на обнаженные головы. У раскрытой могилы говорили прощальные речи и старший политрук Бочаров, и командир взвода лейтенант Северов, и кавалер ордена Красной Звезды рядовой Бредюк. Но даже самые сердечные слова не могли остановить комья тяжело падающей в могилу земли.

Свершили воины положенный обряд, отдали последние почести, и нет на земле гвардейца Ивана Акимова, веселоглазого исполина с медным чубом, выбивавшимся из-под щегольской фуражки, надетой чуть набекрень. Пройди по всему фронту — поищи другого такого! Его боялись, избегали попадаться на глаза при ошибках и промахах, ругали втихомолку за беспокойный характер. Но не было в батальоне человека, который бы не гордился своим командиром, не любил его.

Разных людей привлекали в Акимове разные, порой противоречивые черты характера. Адъютант старший Орлов ценил в нем умение точно схватывать обстановку, быстро принимать смелые решения, прямо смотреть в лицо суровым превратностям фронтовой судьбы. Старший политрук Бочаров нередко ожесточенно спорил с командиром, останавливал в горячую минуту. Но было главное, что раз и навсегда определило их взаимоотношения: Бочаров твердо знал, что все дела, помыслы и стремления Акимова направлены к одной самой важной цели — победить врага.

Даже командир взвода младший лейтенант Щуров, не раз после очередного «бенефиса» пулей выскакивавший из блиндажа майора, отдышавшись и закурив для успокоения нервов, переводя все на шутку, говорил случайному очевидцу:

— Душевный человек Акимыч. С таким и побеседовать приятно.

А солдаты? Они ценили в командире батальона открытое русское сердце, высокое, столько раз в бою испытанное мужество, верную любовь к военной службе, которая зародилась в Акимове еще в юношеские годы, когда донецким пареньком с комсомольской путевкой в кармане пришел он пешком в Харьков на курсы красных старшин.

Хороший был командир и человек хороший! И вот теперь то в одной, то в другой землянке, скручивая цигарку, хлебая щи или протирая тряпкой винтовку, вздохнет солдат:

— Угораздило ж тебя, командир! И где? В обороне! Будь она трижды проклята!