Иван Свистунов - Сердца в строю

Затем офицер пальцем поманил к себе Свербицкого и, хмуря рыжие брови, что-то приказал. Свербицкий часто закивал головой и даже снял меховую, с черным бархатным верхом боярскую шапку.

Перед вечером на выгоне возле школы собрали всех жителей деревни. Свербицкий, сам ходивший по хатам, требовал, чтобы явились и старики, и больные. Матери захватили с собой даже малых ребят: боялись, что оставшихся дома расстреляют, как было в Ярмолинцах, где неделю тому назад партизаны убили старосту.

Немецкие офицеры стояли в стороне неподвижные, как истуканы. У машин с автоматами наизготовку выстроились солдаты. С той же каменной бесстрастностью, что и офицеры, они смотрели на колхозников, и на их лицах нельзя было прочесть никаких чувств.

На сходе выступил один Свербицкий. Говорил он витиевато, туманно, голосом вкрадчивым и елейным, как деревенский поп. Упомянул о врагах рода человеческого, о сетях и клейме антихриста, о страшном суде, который ждет грешников. Долго распространялся о том, как денно и нощно печется немецкое командование, чтобы скорей наладить в районе спокойную жизнь, разрушенную большевиками, установить новый, лучший порядок. Только когда Свербицкий дошел до убийства немца, голос у него стал визгливым и маленькие глазки, обрамленные воспаленными веками, забегали, как злобные зверьки.

— Партизанских рук дело. Знаю. Ваши бабы уже поплатились за злодеяние. Мы большевистскую заразу с корнем вырвем. В лесу орудуют разбойники-партизаны. Мы их скоро всех переловим и повесим. А пока предупреждаю: каждого, кто будет споспешествовать партизанам, снабжать продуктами или оружием, давать ночлег или поддерживать любую другую связь, — постигнет жестокая кара.

Свербицкий поднял к низкому холодному небу клином подстриженную бороду, повторил:

— Кара!

Это слово в устах маленького дряхлого человека звучало зловеще. Сход молчал. Только в задних рядах всхлипывали и шумно вздыхали бабы, да у одной молодухи на руках заплакал ребенок.

— Уйми щенка, сука, — не выдержал Свербицкий и метнул в толпу свирепый взгляд.

— Особенно это касается лиц пришлых, — многозначительно заключил он свою речь. — Есть такие и у вас. До них я еще доберусь. Посмотрю, что за птицы…

Анне показалось, что при этих словах Свербицкий посмотрел в ее сторону. Сразу вспомнились все рассказы о криках и стонах, которые раздаются из подвала дома, где обосновались полицаи.

Солдаты принесли соломы, обложили Степанидину хату и подожгли. Хата сгорела быстро, как порох. Только одно бревно долго чадило, наполняя улицу тревожной, горькой гарью.

Снег, порозовевший во время пожара, снова потускнел. Стало холодно и страшно.

Прошло дней пять. Как-то вечером, уложив пораньше детей, Анна занялась стиркой. Прополоскав рубашки — свою и ребят — и повесив у печки, чтобы просохли до утра (смены белья не было), легла на лавку, укрылась рваным Марысиным тулупом, пахнущим дымом и ржаным хлебом, и потушила коптилку.

Метель, начавшаяся с вечера, к полуночи разбушевалась не на шутку. Звякали, вздрагивая, одинарные ветхие оконные рамы, ветер выл в трубе, у калитки стучала оторвавшаяся доска.

Анна долго не могла уснуть. Ей все казалось, что эта неистовая метель бушует во всем мире и нет на земле уголка, где бы людям было тепло и спокойно. Но усталость брала свое, и Анна уже начала дремать. Вдруг ей почудилось, что кто-то взошел на крыльцо, обил снег с ног, дернул за дверное кольцо. Анна прислушалась: еще заунывней выл ветер, даже стены вздрагивали от его ударов. «Что творится, — думала Анна, закутываясь в тулуп. — Застанет такая метель в поле. Беда!» В это время кто-то тихо, одним пальцем постучал в окно.

Анна вскочила. Нет, ей только показалось. Кто мог стучать? Просто ветер. Вон и доска стучит у калитки, и на чердаке еще с вечера что-то скрипит. Никого нет, успокаивала она себя. Но снова раздался стук, теперь уж громкий, настойчивый.

Анна подошла к окну и прижалась лицом к стеклу. Непроглядная, снежная тьма. Никого. И вдруг увидела у самого лица отделенные только стеклом чужие, пытливо смотрящие глаза. Анна отпрянула, сердце глухо заколотилось.

— Кто это?

Голос, приглушенный ветром, ответил:

— Свои!

Свои! Кто свой в этой деревушке? Как впустишь его в хату, где так беззащитны она и ее дети? А как не пустишь, если он сказал: «свои». Не «прохожий», не «погреться», а «свои»!

Дрожащими руками зажгла коптилку, с головой укрыла спящих ребят и вышла в сени. Заиндевевшая защелка не слушалась онемевших рук. Но вот дверь открылась, и в хату вошли двое — мужчина и девушка — в тулупах и занесенных снегом шапках-ушанках. Они долго счищали с себя веником снег, сняли тулупы и шапки. Девушка была лет восемнадцати, русая, голубоглазая, с морозным румянцем на лице. Она улыбнулась Анне застенчиво и виновато, сказала певуче:

— Простите нас за беспокойство. Погреться бы немного. Метет очень…

Мужчина, давно не бритый, в старом ватнике, молчал, внимательно оглядывал печь, лавку, спящих на ней детей. Недоверчивым и настороженным был его взгляд.

— Кто вы? — спросила Анна и смутилась.

— Из Берестянки идем. В район нужно, — сухо проговорил мужчина и мельком взглянул на девушку. Анна хотела было сказать, что дорога из Берестянки в район лежит совсем не через Беленец, но почему-то промолчала. То, что здесь была девушка, да еще такая на вид симпатичная, немного ее успокоило. Она вынула из печи чугун с вареной картошкой, достала соль и хлеб.

Девушка от ужина отказалась, села у печки, приложила к припечку, откуда тянуло теплом, маленькие посиневшие руки. Мужчина молча ел картофель, густо присаливая, задумчиво глядел на беспокойный огонек коптилки. Анна стояла у стола и тоже молчала, не зная, о чем говорить со странными гостями.

— Свербицкий давно в деревне был? — неожиданно спросил мужчина и внимательно посмотрел на Анну. Анна вздрогнула. Как раз в эту минуту она подумала о Свербицком, вспомнила его угрозу: расстрелять каждого, кто даст ночлег партизанам или другим неизвестным людям.

— Неделю назад был, — чуть слышно проговорила она. — А вы не к нему идете?

— Нет, не к нему, — нахмурился мужчина и снова взглянул на девушку. Но та уже спала, устало склонив голову на руки.

Девушке Анна постлала на лавке, мужчине на полу, а сама легла к детям. Девушка спала неспокойно, ворочалась, шептала во сне и раза два совсем внятно сказала «мама». Мужчина долго не ложился, выходил на улицу и, даже потушив свет, сидел не раздеваясь. Может быть, он сторожил, давал девушке возможность отоспаться.

Когда Анна проснулась, в хате было уже светло. Девушка у окна причесывала поломанным гребнем сбившиеся, давно не мытые, но очень красивые, с золотистым отливом волосы. Мужчина спал на полу в валенках и ватнике, не сняв даже старой красноармейской ушанки, на которой еще сохранился след от звездочки.