Иван Свистунов - Сердца в строю

Книга, которую читала Белова, была в ветхом переплете, от пожелтевших страниц шел мышиный запах библиотеки. Верховцев машинально прочел первые попавшиеся на глаза строчки:

«И казалось, что еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается».

— Что-то очень знакомо», — задумался Верховцев. — А вот вспомнить не могу…

— «Дама с собачкой», — с легкой усмешкой, в которой сквозило сомнение, проговорила Белова.

— Конечно, конечно, — спохватился Верховцев. — Что война наделала! Очень любил этот рассказ, много раз перечитывал, а вот забыл, — и виновато улыбнулся.

— И мне он нравится, — Белова хмуро посмотрела в окно, где виднелся запорошенный снегом сад, а за ним холодное, обескровленное небо. — И еще один рассказ очень люблю.

— Какой? — Быстро замелькали в голове названия чеховских рассказов: «Невеста», «В овраге», «Попрыгунья», «Супруга», «Скучная история», «Дом с мезонином».

И сказал убежденно:

— «Дом с мезонином»!

Бровь девушки чуть вздрогнула.

— Вы тоже этот рассказ любите? — впервые с интересом взглянула она на Верховцева.

— Очень!

Белова нахмурилась. Было странно и неприятно, что несимпатичный человек, причинивший ей такое горе, назвал именно этот — действительно самый любимый ею чеховский рассказ, словно дотронулся до него чужими, холодными руками.

Верховцев, задумавшись, листал книгу. Неожиданно поднял голову, посмотрел на Галочку повеселевшими глазами, прочел наизусть:

— «…Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от холода… — Верховцев запнулся, но, вспомнив, продолжал: — А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю, смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся…»

Белова с недоумением смотрела на Верховцева. Впервые увидела она грустные серые глаза, скорбную морщину у рта, седую прядь в красивых, свободно и волнисто отброшенных назад волосах.

Ничего не было удивительного в том, что два человека, любившие до войны Чехова, встретясь, вспомнили лучшие его рассказы. Кто не знает «Дома с мезонином» или «Даму с собачкой»? И все же в этом было что-то необычное, новое, словно легкой паутинкой протянулась между ними незримая связь. Конечно, связь между ними была и раньше: он — начальник, командир батальона, она — его подчиненная, рядовой, санитар. Он был ранен — она вынесла его с поля боя, спасла ему жизнь.

Но теперь ко всему этому добавилось новое, едва уловимое, в чем ни он, ни она не могли бы признаться даже самим себе.

Верховцев попрощался и ушел. Галочка снова взялась за книгу. Но не читалось. Хотелось лежать, закрыв глаза, ни о чем не думать! Но мысли подступали без спроса. Как все-таки странно! И что-то в нем есть новое, необычное, еще невиданное. Но что?

Вдруг догадалась и даже улыбнулась от неожиданности: очки! Командир батальона был без очков.

Вернувшись в свою палату, Верховцев в раздумье остановился у порога. Как бы впервые увидел он узкую госпитальную койку с жеваным казенным одеялом и тощей подушкой в желтой застиранной наволочке, тумбочку с пузырьками, противно пахнущими лекарствами, пыльные парты в углу. Как не гармонировало все это с охватившим его настроением. Он подошел к окну. Сад в тяжелых бахромах инея был тих и торжествен. Далеко за деревьями догорал ранний декабрьский закат, и снег на неметеных аллеях был нежно-розовым. Только в глубине сада, вокруг голых, черных, озябших кустов он синел нетронутой чистотой. Хотелось идти по такому запущенному саду, чувствовать на лице колючую свежесть воздуха, дышать всей грудью, взахлеб, и не думать о войне, о крови, о тяжких потерях.

«А о записной книжке я ей так и не сказал, — вспомнил он. — Придется вечером еще раз пойти».

Но Верховцев не пошел к Беловой ни вечером, ни на другой, ни на третий день. Он мог бы объяснить это очень просто и убедительно: зачем тревожить раненую. Он уже поблагодарил ее за мужественный поступок. Бочаров, без сомнения, тоже посетил Белову — в этом отношении он человек аккуратный — и, конечно, сообщил о том, что она представлена к правительственной награде. А что касается записной книжки, то дело не спешное, можно будет рассказать о ней и после возвращения в полк. Тем более что и записная книжка находится в штабе. Все ясно, правдоподобно.

Но сам Верховцев хорошо знал, что не только эти соображения мешают ему сделать несколько шагов по коридору и снова увидеть строгие и если теперь не враждебные, то равнодушные глаза на бледном осунувшемся лице. Он, уже не молодой, тридцатипятилетний человек, командир батальона, испытывал непонятное чувство неловкости перед девушкой. И к неловкости примешивалась жалость, всякий раз шевелившаяся в душе, когда он вспоминал Белову. Может быть, эта жалость появилась еще тогда, когда в блиндаже взвода Северова он впервые увидел на нарах девушку в ватнике и ватных шароварах, со спутанными маслянистыми волосами и слегка припухшим от сна бледным лицом. Кто она? Как попала в полк? Как переносит бессонные ночи, грязь, холод, кровь, возможность ранения, смерти?..

А может быть, Верховцев ошибался, и чувство жалости к Беловой пришло позже, когда адъютант старший доложил о смерти командира взвода лейтенанта Олега Северова и положил на стол старую записную книжку в черном клеенчатом переплете?

Читая тогда стихи Северова, Верховцев, понятно, не запоминал их. Но теперь, в госпитале, по странной причуде памяти сами собой встали в уме строчки:

Везде лицо мерещилось твое! Как любил Северов девушку! И может быть, эта, уже мертвая любовь мешала Верховцеву запросто пойти в палату к раненому солдату Галине Беловой.

К Беловой Верховцев пошел перед самым отъездом, когда полковой «виллис» уже стоял у подъезда госпиталя. В нескладном, белом халате Белова ходила по комнате высокая, выше, чем он думал, худая, тонкая. Быстро обернувшись, увидела Верховцева, смутилась и, чтобы скрыть это, нахмурилась.

— Как здоровье? — всматривался Верховцев в слегка порозовевшее лицо девушки. И, не дожидаясь ответа, поспешил объяснить: — Уезжать собрался.

— А меня врачи еще неделю продержать хотят, — сердито проговорила девушка. И совсем по-детски протянула: — Не выдержу — сбегу. Уж очень скучно!