Иван Свистунов - Сердца в строю

— Билет передайте Бочарову, а записную книжку оставьте у меня, — устало сказал майор.

Когда Орлов вышел, Верховцев раскрыл записную книжку Северова. То чернилами — тщательно и аккуратно, то карандашом — наспех, кое-как, в ней были написаны стихи. Прочти их в книге или журнале — Верховцев тотчас забыл бы, как забывал десятки других. Но эти вкривь и вкось написанные строчки, полустершиеся, расплывшиеся, он воспринимал не как литературное произведение, а как живой человеческий документ, за которым стоял высокий юноша со строгим чистым лицом. И, читая строчку за строчкой, Верховцев с мучительной ясностью чувствовал прямую, нежную душу их автора.

Верховцеву на миг предстало лицо Беловой. К ней, без сомнения, были обращены эти слова: к худенькой девушке с черными тоскливыми глазами. Верховцев листал странички записной книжки и на каждой из них видел отсвет лица, всего облика девушки.

Последней весной, последней улыбкой, последней радостью была для Северова Галина Белова!

Прав был Орлов: в каждом стихотворении Северов писал о весне, видно, чувствовал, что не увидит больше неба, распахнутого апрелем, косого полета ласточки, мужественной колючей травинки, пробившейся к солнцу сквозь прель прошлогоднего листопада…

В самом конце записной книжки Верховцев прочел несколько строчек незаконченного, как видно, последнего стихотворения:

Не вернется, никогда не вернется в Москву, в Сокольники, к своей весне этот юноша…

Долго сидел майор Верховцев над записной книжкой погибшего. «Как сложно все в жизни! Сколько людей — столько и характеров, судеб. Вот и эта история. Почему Белова так посмотрела на меня? Разве я виноват в смерти лейтенанта, в ее беде? Она в этом убеждена — это ясно! Но я-то сам хорошо знаю, что это не так, что моя совесть чиста и перед ними, и перед самим собой. И вообще, мало ли что взбредет в голову девочке, оглушенной горем!..»

Так думал, так старался думать майор Верховцев. А на сердце холодная тяжесть:

— Нехорошо получилось, товарищ командир батальона. Нехорошо!

Оборона!

Где-то на других фронтах гремят бои: поднимаются в атаку пехотинцы, в огонь и дым несутся танковые полки, навстречу высоте и смертным схваткам взмывают истребители. А здесь — обжитые, надежные блиндажи в шесть накатов, три линии проволочных заграждений, замысловатые минные поля, ленивая артиллерийская перестрелка, художественная самодеятельность в медсанбате, полковая чайная с пряниками и леденцами во втором эшелоне. Бойцы сытно едят, в тепле спят, смерть не часто грозит свинцом. Чего же еще: война идет — и ладно!

Но разбери-пойми солдатскую душу! Опротивела бойцу оборона. Не радуют ни военторговские кисеты, ни частушки санитарок, ни валяные сапоги да сибирские дубленые полушубки. Встать бы, поразмяться и прописать Гитлеру по первое число!

И дождались! Правда, задача была поставлена не бог весть какая: выравнять линию фронта на участке обороны батальона и очистить от врага высоту 186,2 — так на штабном языке именовался бугор, поросший худосочным кустарником. Должно быть, в планах командования — начальству видней — высота играла немаловажную роль.

Первоначально представлялось, что для захвата высоты достаточно усилий одной роты. Выполнение задачи Верховцев возложил на старшего лейтенанта Федотова. Его рота была до нормы укомплектована личным составом, две недели тренировалась в преодолении укрепленного участка, похожего на оборону противника.

Всю ночь в смертельной тьме трудились саперы: разминировали подступы к вражеским траншеям, делали проходы в проволочных заграждениях. За час до позднего декабрьского рассвета началась артподготовка. Тридцать минут снаряды долбили высоту, секли редкий кустарник, взметали к небу комья мерзлой земли. Трудно было думать, что уцелело хоть что-нибудь живое на голой и черной высоте. Но, когда первый взвод бросился в атаку, его встретил интенсивный пулеметный огонь. Под броневыми колпаками, в дотах и дзотах выжили вражеские огневые точки. Не выполнив задачи и понеся значительные потери, взвод залег.

Артиллеристы продолжали обстрел высоты. Еще пятнадцать минут снаряды долбили черный перепаханный бугор. Когда огонь был перенесен в глубину обороны противника, Верховцев бросил в атаку еще два взвода. Бежали, падали, подымались и снова бежали вперед пехотинцы. Вон ефрейтор Подопригора, пригибаясь, потащил пулемет… Вон Костров с гранатой в руке…

— Молодцы, молодцы ребятки! — не отрывал Верховцев глаз от бинокля.

Но у самой высоты произошла заминка: усилился пулеметный и автоматный огонь противника, стеной встали разрывы мин, и взвод Щурова, двигавшийся впереди, сразу поредел. Бойцы залегли.

— Лейтенант Щуров! Поднять взвод! Вперед! — передал приказание Верховцев, но взвод лежал, и самого Щурова не было видно. По примеру щуровского залег и второй взвод.

Верховцев опустил бинокль на грудь, провел перчаткой по внезапно вспотевшему лбу. Сзади послышались торопливые шаги. Орлов доложил: Щуров просит помощи.

Верховцев поморщился: какую помощь он может оказать, когда уже три взвода лежат под огнем, каждую минуту неся потери!

— Так я и знал, — с негодованием бросил Верховцев. — Струсил он.

В эту тягостную минуту на НП батальона позвонил командир полка. Сказал раздраженно:

— Разведка сообщила, что противник подтягивает к высоте свежее подразделение из полковых резервов. Высоту надо взять немедленно.

Верховцев понимал, как важно сейчас поднять солдат, повести в бой. По всему видно, что враг напрягает последние силы, чтобы удержаться до подхода резервов. Нужен еще один удар.

«Щуров бойцов не поднимет. Там другой человек нужен», — думал Верховцев.

Вперед выдвинулся Бочаров:

— Разрешите, товарищ майор?

Верховцев поднес к глазам бинокль. На всем пространстве перед высотой, где залегли бойцы, вспыхивали разрывы.

— Оставайтесь на НП, — приказал он замполиту. — В случае чего примите командование. — Верховцев расстегнул кобуру, вынул пистолет и, сняв очки, вышел из укрытия. Негромко скомандовал: