Николай Кочин - Нижегородский откос

Сенька шел к начальнику на дом и в точности повторял слова тети Фени. Отказа никогда не было.

Сенька выучился у тети Фени так мастерски обделывать эти дела, что каждый день привозил ей то заслонки к печкам, то краны для водопровода, то котлы для кухни, то табуретки для комнат.

Теперь в пролетстуде Сеньку хорошо узнали, он и там стал выполнять поручения товарища Смирнова, уже более сложные и трудные.

— Наш парень! — сказал о нем товарищ Смирнов.

— Садись ты, Пахарев, на трамвай, — инструктировал Смирнов Сеньку, — сходи у Главного дома, пробирайся через парадное в Торговые ряды. Там отыскиваешь лавку облпотребкооперации и просишь полторы тысячи деревянных ложек для столовой. Без ложек не возвращайся. — Он поглядел на часы. — Торопись, через полчаса закрывают лавку на обед.

— Ничего, — заметил Сенька. — Все равно мне там скоро не быть. Я ведь не могу себе позволить такой роскоши — кататься на трамваях. Хожу пешком.

— Зачем же? Из-за трех копеек? Жила.

— Чтобы израсходовать три копейки, их надо иметь.

— Погоди, погоди! Как же ты живешь?

Сенька рассказал как.

— Когда будешь настоящим поэтом, это тебе пригодится. За такие рассказы будут даже деньги платить, — сказал Смирнов. — А теперь нам надо связаться с отделом труда. Куда-нибудь приткнуть тебя.

Он позвонил Елкину в пролетстуд по телефону.

— Есть одна работенка, — ответил Елкин. — Переписывать роли для театра. Но вот какая штука — там платят контрамарками.

— Подходяще, — согласился Сенька сразу. — Я пойду в театр, это даже моя мечта.

— Мечта мечтой, да ведь и есть надо.

— На контрамарку я всегда и еду достану. Контрамарка — вещь серьезная.

И с тех пор Пахарев стал переписчиком ролей. Можно без преувеличения сказать, что это были его самые блаженные дни за всю студенческую жизнь. С утра он садился за переписку ролей с перерывами на еду. Переписывал полсотни страниц. Потом шел в театр и получал контрамарки. Две контрамарки он продавал за гривенник, имел две булки, а иногда брал и дороже. Теперь он ел досыта, даже норовил на оставшиеся две копейки принести тете Фене полдюжины маковых конфет или фунт яблок. А вечером заносил Ваньке Рыжему оставшуюся контрамарку.

— Значит, клюнуло? — спрашивал Рыжий. — На сочинение или на должность?

— Просто от нечего делать стал артистом.

— Ничего. Только бы платили. Чем артист хуже официанта?

Сенька стал своим человеком в театре, и даже когда проводил с собой кого-нибудь, билетерши не протестовали.

Он впитывал в себя как губка, все впечатления от оригинального мира. Артисты нравились ему, они нравились ему независимостью суждений, добротой, развитым чувством товарищества, отсутствием нетерпимости к чужим мнениям, остроумием, уменьем ответить, за словом в карман не лазя. С ними никогда не было скучно. Играя то королей, то героев, то злодеев, то дураков, они, как и писатели, понимали человека как со стороны его благородных свойств, так и со стороны низменных. И поэтому были добрее к людям, снисходительнее, строже к себе.

Тогда все бредили идеей нового театра. Пока едва ли кто знал, что это значило. Поэтому смело экспериментировали не только местные, но и приезжие труппы. Пахарев видел купцов Островского, почему-то лазящих по лестницам, кувыркающихся на трапециях, Гамлета, выезжавшего на сцену на мотоцикле. Он видел чиновников «Ревизора», выходящих к публике через вертушки-двери, которые применяются на пристанях для борьбы с «зайцами». Видел театр без декораций: на вертящемся круге сцены актеры то и дело передвигались то туда, то сюда, поставленный стул означал комнату, обглоданный фикус — лес, уродливо нарисованный ангел на сцене — церковь, приставленное к стене копье — вражеский лагерь. Был театр без суфлера, артисты говорили что хотели и в зависимости от их находчивости. Пахарев догадывался, что у них много было дарования при полном разрыве с традициями, который обрекал артистов на бесплодное и бестолковое занятие: начинать все сначала. В Нижегородском театре Пахарев впервые увидел слияние публики и актеров:

— Новый театр предполагает, что публика тоже играет роль.

Поэтому актеры выбегали на сцену из фойе, из партера, вылезали из-под сцены, подавали реплики из лож или целой толпой вдруг спускались с галерки. Было очень шумно, бестолково, непонятно, но забавно и весело. Публика была великодушна, принимала любое новаторство под соусом «исканий», «дерзаний», революционный театр одним этим был уже хорош. Пьесы Островского, Шоу, Скриба перекраивались на всякий манер, переставлялись акты, дописывались, выбрасывались одни лица и вводились из других произведений, актерам давались реплики на злободневные темы — словом, классики-драматурги исправлялись, чтобы донести нужную театру социальную идею. Например, в «Ревизоре» вместо немой сцены придуман был приезд подлинного ревизора, и вот весь город встречал его с иконами и хоругвями, городничий хватал купцов за бороды и пригибал их к земле, крича:

— Будете у меня кляузничать, аршинники проклятые, я вас всех в тюрьме сгною.

Подобные реплики сперва придумывались коллективно, но когда увидели, что Пахарев, будучи осведомленным в народной фразеологии, удачнее всех подбирает их, поручили сочинять их одному Пахареву. За это он получал еще бутерброды из театрального буфета, а контрамарки получал уже в неограниченном количестве. Это очень подняло его в глазах товарищей-студентов.

Когда съехались студенты с каникул, Пахарев водил их на галерку группами. Они перед спектаклем заходили на Староверское кладбище, срывали с могилок цветы, делали пышные букеты и, как только опускали занавес, шумно ликуя, проносили через весь партер благоухающие огромные огненные букеты и вручали их любимым актрисам и актерам. Этим самым вносилось большое оживление в зал. И даже в том случае, когда пьеса разыгрывалась вяло, все равно в силу закона подражательности публика начинала хлопать, а если при этом пьесу и исполняли сносно, то восторг публики студенты доводили до неистовства.

О причинах этого успеха знали только студенты да билетерша старушка Ерофеевна, которая пропускала этих безбилетников-энтузиастов. Когда студенты намеревались отправиться в театр, то выражались так:

— Ну, братва, айда поддадим жару.

Теперь Пахарев рыскал по пристаням, ходил на баржи, на вокзалы, на склады кооперативов, чтобы выискать оплачиваемую работу («черную», конечно) нуждающимся студентам, а таких было немало. Наиболее бедствовавшими оказались из прослойки мелких служащих и низовой интеллигенции. Студенты из рабочих поддерживались заводами, пославшими их учиться, студенты из крестьян, хотя и ходили в посконных штанах, тканых рубахах и заскорузлых полушубках, зато всегда могли рассчитывать на присылку еды из деревни. Городские служащие и интеллигенты находились на зарплате очень мизерной. Их дети выглядели опрятнее внешне, но частенько голодали. К ним можно было приравнять тех буржуев и дворян, которых постигла, как Пьера Голицына, полная имущественная катастрофа, они оказались рыбой на суше. Они страдали молча, никогда не жаловались и если уходили из жизни, то не хлопали дверьми. Чувство к ним у Пахарева было двойственное. Умом он осуждал их, сердцем жалел. В рабочих бригадах они безропотно исполняли все, что он приказывал: грузили воблу на пристанях, катали бочки, таскали мешки с мукой прямо на горбу, без ярма, но все это делали из рук вон плохо: роняли и разбивали груз, и за вычетом штрафа им причитались на руки считанные копейки. Разгружали они медленно, не укладывались в сроки, пароходство протестовало, кладовщики пакгаузов не хотели из-за них дежурить лишние часы, ожидая конца разгрузки, ибо настоящие грузчики управлялись за час с тем, над чем студенты-аристократы возились сутками. Со стороны исконных волгарей-грузчиков студенты подвергались насмешкам или даже оскорблениям. Это легко объяснимо: как-никак, а студенты все же были конкурентами, кроме того, беспомощность берущихся не за свое дело всегда вызывает чувство неприязни, даже презрения со стороны профессионалов.