Николай Кочин - Нижегородский откос

Неприятности появляются оттуда, откуда их не ждешь. Всякое практическое дело повертывается к нам такой стороной, о которой и не подозреваешь. Те студенты, которые были и здоровее, и ловчее, и выносливее, и смекалистее, и, конечно, делали больше, заявили протест против уравненной платы. Пришлось разбить людей на сильные и слабые бригады. И опять вышло неладно. Как только разделили бригады, так сильные из них стали зарабатывать хорошо, а слабым вовсе отказали в работе. С прискорбием лишний раз убедился Пахарев, что плата за труд выступает и здесь как диктатор, не считаясь ни с чувством дружбы, ни родства, ни товарищества. Сам Сенька состоял в бригаде сильных и воочию убедился, как при таком отборе людей спорилась работа и поднялся заработок. Студенты и нагружали и разгружали грузы с таким же эффектом, как и грузчики. Пахарев накопил денег на шубу, это была его мечта, как у Акакия Акакиевича. Отцовский заскорузлый пиджак, в котором он выглядел скорее лесорубом или плотником, надоел ему до смерти.

Разгружали баржи чаще всего ночью, чтобы не пропускать лекций.

Чернильная гладь Волги, пронизанная светом неисчислимых фонарей с барж и пароходов, перекличка матросов, водоливов и бакенщиков, отчетливая в ночном свежем воздухе, гудки судов, тихий всплеск весел около рыбацких лодок, а наверху, на горе, на Нижегородском откосе, море огней беспокойного торгового, людного города — все это приобретало характер обольстительной картины, вдохновляющей и бодрящей. Работа была очень тяжелая, однако с ней сроднились и выполняли ее весело. Весело сгружали астраханские арбузы и дыни, целую смену перебрасывая их с рук на руки; выкатывали из трюмов бочки с каспийской сельдью и с зернистой икрой; перетаскивали в пакгаузы тюки сырых кож, такие тяжелые, что спины ломило; возили на тачках кули с сухой рыбой, хлопок в тюках, рис в мешках, овес в кулях, мясные туши в рогожах, виноград в ящиках, сушеные фрукты с юга России и из Средней Азии.

Изнеможенный Сенька еле доходил до постели, сразу падал в нее и уже не просыпался до утра. Нет блаженнее такого сна!

Однажды он проснулся и тут же вспомнил, что сегодня надо идти и забрать облюбованную шубу. Он уже приценился, мерял ее, велел приказчику частной лавки оставить ее до сегодня. Денег хватало. Наконец-то меховая шуба с кроличьим воротником! Иметь шубу — это было совершенно необходимо теперь. Приближался праздник — пятилетний юбилей педагогического института. Его ждали все, к нему готовились с небывалой торжественностью. Сеньку назначили одним из распорядителей, надо было выглядеть прилично.

В разгаре листопад. В садах, в парках, в скверах оголялись акации, липы и тополя, усыпая землю ярким пестрым покрывалом.

С утра выпал снег, но как только проглянуло солнце, он тут же вскоре растаял и опавшие мокрые листья заблестели еще ярче.

Сенька быстро оделся, комната была пуста, все ушли на лекции. Ах, лентяй! Он сбегал в умывальную, поплескал на лицо волжской водой и сел завтракать. По-барски: курица, белый хлеб, кусок ветчины, лимонад… Вдруг дверь отворилась и на середину комнаты вкатилась плетенка, одна, потом вторая. Вслед за ними влетел узел в дерюге, и, наконец, медленно озираясь, вошел отец.

— Сейчас с базару. Слава богу, вконец расторговался, — сказал он.

Отец оставил на полу от сырых лаптей серые следы. Он попытался стереть их, но только размазал эту грязь на полу. Тогда он уселся на табуретку и сказал:

— Здоров, сын!

— Здорово, тятя…

Сын обгладывал куриную кость.

— Курица ныне тридцать копеек, — сказал отец. — Если каждый день есть куриц, то куда оно взметнет? Штанов на себе не удержишь. Баре али дилехтуры, те другая стать, а…

Сын молчал. Отец оглядел все предметы на столе и продолжал:

— Приехал домой племяш Ивана Рыжего и сказал, что видел тебя, ходишь ты часто в ресторан «Не рыдай!».

Он покосился на обглоданную кость, на кусочек ветчины…

— И каждый раз ты ел курицу… Мы куриц много заводили, ни одну не съели, все в город свезли… Тридцать копеек ухнуть зараз…

Отец показал на плетенку, в которой он принес на городской базар куриц…

— Город есть город, развеселое житье. Содом! Песни, пляски, театры, кино, разные там нарзаны да лимонады! Вон куда идет народное добро. Заграничные все фокусы.

На столе стояла из-под лимонада бутылка, которую Сенька принес от Ваньки Рыжего…

— Это освежающий напиток, тятя…

— Известно дело, что напиток. За дорогие деньги возят его из дальних стран. Ничего не жалеют. Шанпанское прозывается. А то, слыхал я, есть еще сентуки. Те, чай, еще дороже. Племянник Ивана Федорыча Рыжего сказал, которая дамочка стала в излишней комплекции, сейчас же ее на эти воды отправляют и приказывают пить, пить, пить. И когда она ведер сорок вылопает, тут из нее весь жир паром выйдет. Сорок ведер — какую утробу надо! А то зельтерская вода есть.

— Есть.

— Диковина.

Наступило опять неловкое молчание.

Говорить не о чем. Билась о стекло запоздалая большая беспокойная муха.

— Мать кланяется, — говорит отец, — наказывает тебе деньги зря не транжирить.

— Я все это учту. Кланяйся и ей.

Опять молчание.

Потом отец обстоятельно и долго рассказывает, как распутство и мотовство доводило людей до ручки. Особенно всякого рода компанейство и плотские соблазны.

— Грунька-то похваляется — много денег получила из городу. Да еще больше получит. Женихи теперь к ней сватаются, вдовцы-старики, конечно, да она еще артачится… Ах, шельма!

Завернул козью ножку и наполнил комнату тяжелым, острым запахом саранского самосада — «махры».

— Поглядишь, слишком много развелось дамского полу. Молодых мужиков всех перебили, и прямо страх берет, куда весь дамский пол денется. Девки-телки ходят табуном по околице и от тоски ноют. Парни еще не подросли, а у стариков совесть не позволяет, а ведь их естество на всякий раз одинаково, и оно свое требует и их одолевает. Вот и получается по новому праву: ни греха тебе, ни совести, и валяют напропалую, лишь бы случай к тому представился. Бабы — теперь сами себе хозяйки, на собрании ходят, в волости делегатками состоят — против мужиков свой норов выказывают, а перечить им не смей… И как они теперь, голова, оплетать нашего брата научились.

Если попытаться уверять отца, что Сенька не мот, не ерник, то это только усугубит подозрения старика. И поэтому сын молчит.

После этого отец возвращается к своей самой излюбленной теме: как «добрые люди» наживали капиталы.

— Скопидомствовали, каждую копеечку блюли пуще глазу. Бугров, когда на постоялом дворе останавливался, заказывал чайник кипятку на троих.

В который раз отец приводил этот пример, колол им сыну глаза.