Юрий Бондарев - Батальоны просят огня (редакция №2)

– Шумишь, Орлов! На улице слышно. Значит, связь есть?

Вошел майор Бульбанюк, на шинели, на погонах – капли, к козырьку фуражки прилип влажный осиновый лист, рыжие стоптанные сапоги будто только были в воде – росно в лесу. Молча разделся, догадливо опытными глазами взглянул на Бориса, поднял с пола планшетку, кинул на кровать к ногам Орлова, пальцы того перестали шевелиться. Орлов сказал:

– Максимов на месте. Артиллеристы, как видишь, прибыли.

– Так. Твои орудия я видел, – заговорил густым голосом Бульбанюк, почесал широкий нос на крепком бронзовом лице, тронутом оспинками. – Так, Днепр форсируем ночью. Днем ни одной душе на берегу не показываться. И в деревне – тоже. За невыполнение приказа – под суд. – Он сказал это спокойным, размеренным голосом, подумал и прибавил: – Вот так.

– Как на том берегу, майор? Тихо? – спросил Борис, хорошо зная осторожность Бульбанюка.

– Тишине верить, – знаешь, капитан? – все равно что интересным местом на муравейник садиться, – сказал Бульбанюк. – Они тоже не дураки. Не попки. Соображают кое-что.

Взял кружку с табуретки, понюхал, неодобрительно покосился на Орлова, тот, в свою очередь, виновато скосил нестерпимо зеленые глаза на занавеску, за которой храпел его ординарец.

– Серегин виноват? – хмуро спросил Бульбанюк. – Врешь. Сегодня водки в рот не брать. Людей пропьем. Увижу – под суд отдам. Люблю тебя, а меня знаешь. Ясно?

– Подлюги зубы, майор, – проговорил Орлов, теперь уже косясь на радиста. – Замучили.

– У всех зубы. Не зубы заливаешь, а вот это, – Бульбанюк показал на сердце. – А ты это брось! Ясно? Вот так. После дела будем пьянствовать. Фланги, фланги – вот где загвоздка! Дай-ка что-нибудь пожевать. Только без Серегина, ясно? Пусть спит…

Орлов опять томительно посмотрел на занавеску, потом сел на кровати, опустил ноги, неохотно сказал:

– Что-нибудь соорудим…

– Насчет плотов тебе поможем, Ермаков, – кивнул Бульбанюк неожиданно ласково. – Дам людей.

Борис вышел из штаба, испытывая желание не углублять того, что не ясно было ни ему, ни Бульбанюку, ни Орлову. Он знал их обоих. Орлов, вспыльчивый, несдержанный, был известен в полку тем, что ежеминутно разносил пополам с матерщиной правых и неправых; верный себе, открыто презирал разноранговых штабистов и, будучи сам начальником штаба, не раз, злой и азартный, с пистолетом в руке, появляясь среди залегших рот, подымал в атаку батальон, что очень редко делал Бульбанюк. Бульбанюк без артиллерийского огня в атаку не шел, кочку не считал укрытием, закапывал роты на полный профиль в землю; перед боем ходил по траншеям, деловито, как вспаханную землю, щупал брустверы; приседая, подозрительно поворачивая голову и так и сяк, подолгу уточнял ориентиры: было в этом что-то сугубо крестьянское, добротное, будто в поле к севу готовился, а не к бою. Артиллеристов он любил какой-то постоянной, особой, нежной любовью, как это часто бывает у многоопытных, давно воевавших пехотных офицеров. Однако Борису больше нравился своей горячей бесшабашностью старший лейтенант Орлов, чем излишне осмотрительный и расчетливый Бульбанюк, хотя в глубине души он готов был понять вечную и, казалось, неоспоримую на войне правоту майора.

Заря разгоралась над лесами, огненно пылала в гуще деревьев. Красные полосы этажами сквозили между слоями тумана, и деревья, крыши, вся деревушка, казалось, дымилась в огне, сдавленном лесом.

Орудия стояли во дворе под облетевшими осинами; солдаты с помятыми, осовелыми лицами как будто нехотя маскировали щиты, станины; сержанты Березкины, сняв чехлы, протирали панорамы.

Лейтенант Ерошин не без веселой удали, переступая уже как перед смотром вычищенными хромовыми сапожками, топором отсекал ветви от срубленной, лежавшей на земле ели. А Жорка, стоя рядом, по-прежнему лениво лузгал тыквенные семечки и, простодушно посмеиваясь, советовал:

– Легче, легче. По усам попадете, товарищ лейтенант. Ей-богу, так и отчикаете.

Борис строго крикнул:

– Витьковский, остроты и семечки прекратить! – И более строго обратился к Ерошину: – Почему разрешаете черт знает что? Вы – офицер!

Ерошин, раскрасневшийся, со сбитым ремнем, неловко опустил топор; в губах, в движении бровей – обида.

– Я уже четыре месяца офицер, товарищ капитан.

– Тем хуже для вас!

Почему не лежала у него душа к этому очень молодому, как и Жорка, лейтенанту со светлыми усиками? Силы и уверенности не чувствовалось, что ли, в нем? Или потому, что не любил людей, которые подражали другим?

Солдаты и сержанты Березкины смотрели на них от орудий, выжидающе молчали.

– К бою! – внезапно скомандовал Борис. – Танки справа!

Лейтенант Ерошин отбросил топор, сделал шаг к Борису, огляделся поспешно и неуверенно и бросился к орудиям, заплетаясь ногами в длинной шинели.

– К бою! – крикнул он, и голос его странно сорвался.

– К бою-ю! – эхом запели сержанты Березкины.

Тотчас все зашевелилось возле орудий: солдаты засуетились, полетела маскировка, раздвинулись станины, дрогнули и опустились стволы, кто-то упал, зацепившись ногой за лафет, донесся крик командиров орудий:

– Готово!

– Отбой! – скомандовал Борис и махнул рукой.

Быстро подошел, почти подбежал Ерошин, губы обиженно дрожали, серые глаза смотрели неприязненно, прошептал:

– Не доверяете? Да? Вы… зачем… так… издеваетесь?

– Бросьте сантименты, Ерошин, – спокойно оборвал его Борис. – Оставьте обиды для любовной аллейки городского парка. Ну? Успокоились? Трех человек от расчета на постройку плотов. Остальным спать. Отдайте распоряжение – и ко мне в хату. Жорка, веди в дом!

Он уснул, будто упал в мутную, теплую воду и она поглотила его. Не было сновидений, не было даже обрывочных мыслей, отблесков чего-то недоделанного и нерешенного, как бывает всегда после бессонной ночи. Один раз неясная сила беспокойно вытолкнула его из сна. Он приоткрыл глаза: ясное солнце заливало неправдоподобно чистенькую хату, потолок сиял невинно белый, на стене уютно поскрипывали старые ходики: тик-так, тик-так. Чистота, покой, тепло – спать, только спать… И где-то рядом, в высоте, среди этой светоносной белизны – тихое урчание мотора, и до шепота сниженный голос Жорки проговорил за спиной:

– «Рама». Полчаса вертится. Вон, смотрите, на крыло повернулась, высматривает. Теперь жди – через полчаса приведет косяк…

И голос Ерошина – небрежно:

– Вернее всего, не заметит. Ни одного человека на улице. А вообще – дать бы по ней из ПТР. Залпами.

– Ерунда. Она бронированная.

– Спать всем, – негромко сказал Борис и, не поворачиваясь от стены, нагретой, неестественно белой, закрыл глаза.

И снова сон теплой волной подхватил его, а в сознании еще навязчиво и успокоенно, точно бесформенная легкая тень, мелькала мысль: «Чистота, чистота. Значит, опять я в госпитале? Почему я в госпитале?» Но потом, уже каким-то необъяснимым чувством, он уловил настороженное движение в хате, топот шагов, шелестящий шепот, затем громкий голос позвал его – и Борис сразу очнулся от сна. Привычка просыпаться мгновенно не покидала его даже в госпитале.