Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Печальные глаза Радузева заискрились.

Выпили по рюмке вина, занялись чаем. Абаканов рассказывал о своем неустроенном быте, Радузев — о новой волне наступления на заводской площадке.

— Как вы обходитесь без музыки? — спросил Абаканов.

— Мучаюсь... В гостинице есть пианино, но — это мебель! Тоскую по роялю...

В одиннадцатом часу Радузев поднялся.

— Я попрошу у гостя извинения: мне надо на часок в контору: забыл об одном задании, которое поручил Бунчужный.

— Тогда и я с вами, — поднялся Абаканов.

— Нет, вы посидите. Я скоро вернусь. Мы еще сыграем с вами в шахматы.

— Нет, я пойду.

— Я прошу вас... — и Радузев, надев шубу, вышел.

После его ухода в комнате наступила тишина. Люба вытирала посуду, Абаканов смотрел на нее, сидя на углу тахты.

— Так вот всегда... — вздохнула Люба, кивнув головой на дверь.

— Самопожертвование, которое хуже убийства... — ответил Абаканов. Я не смею даже поцеловать тебе руку.

Поставив посуду на место, Люба ушла за ширму. Вернулась слегка припудренная; чуть подведены были карандашом губы. Она села рядом, теплая, желанная. Пахло знакомым запахом духов и тела.

Сидели молча, обоим было и радостно, и тяжело.

— Мы тоже могли бы с тобой жить вот так, в номере гостиницы или где-нибудь в юрте, в глухом улусе. И весь мир был бы с нами. У нас. И за ширмой спала бы Люсенька. Твоя дочка и моя... — сказал Абаканов.

— Перестань, — Люба отстранилась. — Ты так похудел. Не болен?

— Нет.

— Чем помочь тебе? Мне тяжело видеть тебя таким.

— Ничего не надо. Как ты близка мне. Какою нищею была бы моя жизнь, если б ты не позволила любить тебя, моя далекая, недостижимая, всегда желанная.

Люба вздохнула.

— Почему так бывает, что любимый человек где-то за горами, за морями? А если и видишь, то все равно он где-то, с кем-то, не с тобой. Почему так? — спросил он.

— Не знаю. Может быть потому, что человек всегда стремится куда-то, что, найдя, он снова отправляется в дальний путь?

Он положил на ее ладонь свою руку.

— Сергею тяжело, я знаю, — сказал Абаканов. — У него детская душа. Разве его можно обидеть?

— А ты когда-то не верил, упрекал. Конечно, я его люблю. Его нельзя не любить. Но какая разная у меня любовь. К нему и к тебе.

Абаканов встал.

— Я пойду, Любушка. Не могу оставаться в твоей квартире. Нехорошо как-то.

— Побудь, сейчас вернется Сергей.

— Нет, скажешь, что не дождался.

Он пожал ей руку.

— Как хочется счастья... Но его нет и не будет — ни у тебя, ни у меня, ни у Сергея.

— А, может, это и есть счастье? — спросила Люба. — Кто поверит, что ни грязь, ничто дурное не запятнало нас?

— Никто не поверит. Встречаются наедине, оба здоровые, молодые. Никто не поверит!

— Ну и пусть не верят. Нам что? Люди судят по себе...

— Как мне ни тяжело одному, в глуши, но я знаю, что ты есть, думаю о тебе, о наших встречах, вспоминаю все-все, и мне становится легче. Я знаю, что могу придти к тебе, побыть с тобой, что и ты думаешь обо мне. Спасибо тебе за то, что ты есть, за то, что ты такая!

Борис Волощук жил с Митей Шаховым в одной комнате. Приходили они в разные часы, стаскивали с себя одежду и заваливались спать. Иногда Митя заставал Бориса в неурочное время: Борис лежал на кровати, положив ноги на газету. В такие минуты Митя на цыпочках подходил к постели, тихонько раздевался и укладывался спать. Если же забегал за чем-либо, то брал, что требовалось, и закрывал за собой дверь, чтобы не разбудить друга.

— У меня, Борька, радость: приехала Анна Петровна! — сказал он в один из зимних дней.

— Какая Анна Петровна?

— Ну, Анна Петровна... Помнишь, я тебе рассказывал? Бывшая жена Штрикера...

— Приехала? Что ты будешь с ней делать?

— Как что? Мы любим друг друга! Я говорил с Журбой, он посоветовал Анне Петровне взять группу в заводской школе для малограмотных. И я хочу, чтобы ты познакомился с ней. Какая она...

— Ладно. Познакомишь.

— Слушай... Давно хотел спросить: когда ты расколешься?

— Не понимаю...

— Не прикидывайся! Неужели тебя ни к кому не влечет?

— Отставить!

— А я хочу, чтобы и тебя коснулось крылышко синей птички...

Жизнь бежала с каждым днем быстрее и быстрее, открывая дали, в которых таилось столько неизведанного. Глядя на друзей чуть свысока и считая себя свободным от «оков любви», Борис Волощук целиком отдавался стройке. Здесь собралось много чудесных людей, и он изучал их, в тайниках души рассчитывая написать повесть или дневник инженера.

Но и его под конец задело «крылышко синей птички...»

Ему нравилось, как рыжеволосая, насмешливая Фрося Оксамитная подносила кирпичи, нравилось, как нагибалась, стройная, тонкая, как шла, улыбаясь подругам. От ее фигурки веяло чистотой, и ему приятно было подолгу смотреть на нее, испытывая спокойную радость.

— Не тяжело, Фрося? — спросил однажды.

Она удивилась, что ее знают по имени, что ее приметили.

— И больше могу!

— Сильная такая?

— Сильная!

— Ты и любишь так?

Фрося покраснела.

Он знал, что Фрося встречалась с Ванюшковым, знал, где жила, в какие часы работала. Первый «звездочет» заслонил для нее мир.

Он замечал, что на Фросю засматривались другие, особенно Яша Яковкин, но никто для нее не существовал, кроме Ванюшкова.

— А скажи, за инженера пошла бы замуж? — спросил, когда они ближе познакомились.

— Кого полюблю, за того выйду! Хоть за сторожа.

«Какая она...» — думал он, краснея за свою невольную грубость.

Фрося относила кирпичи и возвращалась назад. Борис помогал ей накладывать.

— А этого не надо, — строгим голосом предупредила Фрося.

— Почему?

— И так говорят, что заглядываетесь. Зачем мне?

— Ванюшков запретил?

— Сама запретила. И не надо вам за мной ходить по пятам. Ищите себе другую. Ни к чему это.

Он уходил.

— Доволен ли ты новой своей работой? — спрашивал Волощук Павлушку Сироченко, который важно шествовал по площадке со щитком в руке и длинным шлангом к автогенному резаку.

— А вам что?

Сироченко нелегко поддавался «обкатке».

— Ты вот хотел перейти с земляных работ на автогенную и тебе пошли навстречу.

— Если б не заслуживал, не пошли б навстречу!

— Отсутствием скромности, вижу, не страдаешь!

— А на кого мне надеяться? Поработаю еще, приобрету опыт, стану автогенщиком-верхолазом.

— Ишь, куда метишь! Верхолазом!

— А что?

— Высокая профессия во всех смыслах! Не пьешь больше?

— Когда хочу, тогда пью. На свои!

— А знаешь, грубить не следует.

— Я не грублю. Натура у меня такая.

— Грубость — не натура. Грубость от бескультурья.

Сироченко надулся.

— В вечернюю школу почему не ходишь?

— Что мне там? Азбуку учить?

— Есть школы и повыше. Вот ты говоришь, что хочешь стать автогенщиком-верхолазом. Эта профессия требует образования.