Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— Что вас смущает? — спросил Гребенников.

— Я не хочу уезжать. Больше того: я хочу порвать со своей фирмой. Хочу остаться в России. В Советском Союзе. Больше того: я решил принять советское подданство и навсегда связать свою жизнь с вашей. С жизнью советского народа.

Гребенников поднялся со стула и прошелся по комнате.

— Это решение или, так сказать, платоническое желание?

— Решение. Окончательное. Выношенное.

— Что ж... Могу от души приветствовать.

— Только я не знаю, что надо делать. Как оформить, узаконить. Товарищ Журба дал ряд советов. Хочу послушать и вас. Вопрос сложный.

— Что вас привело к такому решению?

— Трудно сформулировать. Многое привело. Жизнь привела. Люди. Факты.

— Слишком расплывчато.

— Верно. Но я не могу найти формулу. Психологию человека в формулу не уложишь. Я ощутил волю вашего народа, собранную в единый пучок, почувствовал целеустремленность людей, понял их мечту о счастье. Я вижу, как ведут ваши руководители народ к великой цели. Как логично, закономерно развивается жизнь. И мне захотелось стать частицей вашего народа, захотелось, чтобы моей судьбой распоряжались не случайные капризы судьбы, не случайные в политике люди, а люди, у которых такая сила, такая вера в торжество высокой идеи, как у ваших руководителей. Им я могу целиком довериться. Им я хочу отдать свои знания, себя. Я хочу плечом к плечу стоять с вашим великим народом, шагающим в будущее.

Буше остановился.

— Я, вероятно, недостаточно ясно выражаюсь. Но, кажется, я выразил в основном свое настроение. Прошу вас помочь мне.

— Что скажешь? — спросил Гребенников Журбу.

— Я уже говорил, что разделяю настроение товарища Буше. Мы должны ему помочь. Меня обрадовало решение консультанта. Я посоветовал ему побеседовать с тобой.

— Я хочу, чтобы вы, Петр Александрович, и вы, товарищ Журба, учли общеполитическую обстановку. Франция, вернее ее нынешнее правительство сыграло, как известно, некрасивую роль в недавнем процессе промпартии. Дать приют Рябушинским, Нобелям, Коноваловым, позволить врагам вашего народа свить в Париже осиное гнездо, поддерживать у реакционеров мечту о реванше, о военной интервенции, — мимо этого, конечно, ни один честный француз равнодушно не пройдет. Мы знаем также, что недавний конфликт на КВЖД был спровоцирован, чтобы проверить боеспособность Красной Армии, силу Советского государства. Все это вместе взятое, конечно, настораживает вас против капиталистических государств, против их представителей, против их подданных. Но я прошу вас отнестись к моему решению, как к решению, выношенному в глубине сердца. Я не хочу, чтобы совесть моя была запятнана действиями нынешних правителей Франции, поскольку я подданный Французской республики. Нести за них даже моральную ответственность я не намерен. Я не разделяю их взглядов. Я противник их политики. Вот мое credo. Прошу верить мне.

И он склонил голову.

— Хорошо, — сказал Гребенников. — Я поговорю о вас, где следует. Думаю, что все будет улажено. Меня радует ваше решение.

— Спасибо!

Буше встал: он не считал удобным засиживаться, когда деловому разговору пришел конец.

Но в это время снова позвонили.

— Кто там? — спросил Гребенников, подходя к двери.

— Я! — ответил мальчишеский голос.

— Сановай! Хорошо, что зашел. Здравствуй. Почему так долго не приходил?

— Работал. Много-много работал.

— Ах, ты, работяга! — воскликнул Гребенников, привлекая к себе мальчишку. Запустив пальцы в густые волосы Сановая, Гребенников тормошил мальчика, пока тот не вырвался.

— Нет, отвечай, почему не приходил?

— А сам почему не ходил?

— Куда не ходил?

— Цех не ходил. Мой цех.

— Правильно. Вот это правильно! Раз скучал, должен был придти к тебе в цех. Закрутился, понимаешь, на работе.

— Крутиться работать? — Сановай рассмеялся.

— Кто это, Петр Александрович?

— Сановай Аминбаев. Мой приемный сын!

У мальчика были черные, как отполированные шарики, глаза и слегка приплюснутый нос; в выражении лица столько добродушия, что, глядя на него, невольно хотелось улыбаться.

— Отца и мать убили басмачи. Сановая спас наш нынешний комендант Бармакчи. Воспитал его.

Услыхав имя Бармакчи, Сановай заулыбался.

— Бармакчи! Карош-карош Бармакчи.

— Бармакчи привез его к нам. Работал этот паренек сначала на строительстве железной дороги и в доменном цехе. Потом перевел я его в механический цех. Токарем захотел стать. И в школу определили. В комсомол приняли.

— Научусь русский, — сказал твердо мальчик. — Трудный русский говорить. Учить буду.

— Конечно, научишься, — поддержал его Журба. — Ты и так говоришь неплохо. Помню, когда ехали сюда в двадцать девятом, ты ни слова по-русски не понимал.

— Садись чай пить. И вы садитесь, чего встали? — обратился Гребенников к Буше и Журбе.

— Спасибо. Неудобно. Стесню вас...

— Нет, нет, не отпущу. Марфуша, подайте нам сюда самовар, — крикнул Гребенников, выйдя в коридор.

Через минуту Марфуша, пожилая женщина, внесла самовар, потом принесла на подносе чашки, сахар, печенье.

Пока гости пили чай, Гребенников расспрашивал Сановая, как идет учеба, не трудно ли ему работать на токарном станке, доволен ли он своим наставником — мастером Ерофеевым.

— Зачем не доволен? Доволен!

— А ко мне когда перейдешь?

Мальчик молчал.

— Зачем у начальника общежитие делать?

Буше и Журба переглянулись.

— А тебя комната ждет, отдельная. После чая покажу. Может быть, кушать хотите, товарищи? Я сразу не предложил, простите, — спохватился Гребенников.

Буше отказался. Отказались и Сановай с Журбой, но Гребенников распорядился принести консервов и заставил мальчугана поесть.

— А теперь я покажу тебе, Сановай, где ты будешь жить.

В соседней комнате Буше и Журба увидели столик, кровать, тумбочку, шкаф. На спинке кровати висел новый костюм, а возле тумбочки стояли сапоги.

— Топшур! — воскликнул обрадованно мальчик и бросился к висевшему на стене музыкальному инструменту, похожему на мандолину.

— Где взял? — спросил он Гребенникова.

— Бармакчи сказал, что ты музыку любишь.

Сановай вдруг, преодолев застенчивость, прижался головой к груди Гребенникова. Он что-то восклицал по-алтайски, а Гребенников, запустив руку в густые, иссиня-черные волосы мальчика, гладил их...

— Это мой? — показывал он на сапоги.

— Твои! Все твое! Теперь ступай за пожитками и переселяйся.

Сановай, смущенный, ушел.

— Слушайте, товарищи, а не позвать ли нам кого-нибудь еще? В кои веки мы отдыхаем?

Николай пожал плечами.

Не дожидаясь ответа, Гребенников снял телефонную трубку.

— Надежда Степановна? Это я, Гребенников. Вот что, уважаемая. Срочно ко мне... Ничего не случилось. Но не задерживайтесь!