Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Однажды он зашел за ней в цех после работы.

— Редко встречаемся... — сказал дрогнувшим голосом. — И тебе это, кажется, подходит...

Он взял ее руку.

— Что ж молчишь?

— Слушаю, что скажешь...

— Или чем обидел когда при людях?

Фрося смотрела то на свои ноги, то на ноги Ванюшкова.

— Скажи мне...

Он был уже не тот, уверенный в себе, напористый в любви, как и в работе, и Фрося это чувствовала.

— За что ты так ко мне, Фросюшка? Чем приворожил этот инженер? На что ты ему?

— Не знаю... Не мучай... Ничего не знаю я...

И побежали потом дни серые-серые, хотя и солнце светило, и работа спорилась, и о нем, Ванюшкове, не раз писали в газетах. Что случилось? Была подруга — и не стало. Неужто в этой одной рыжей весь свет? Ох, был свет только в ней, и только о ней одной думы его, по ней одной ныло сердце. И это сердце довело его до последней встречи.

Был поздний час, он шел к бараку, в котором жила Фрося, истомившийся, тяжелый, ненавистный себе. Трепетным светом мигали звезды, и на дороге, как на листах оцинкованной жести, сверкали снежинки. Их было много, как звезд на небе, и, казалось, что снег отражал эти звезды, подобно зеркалу.

Вот и барак. Он подошел к Фросиному окну. Все было знакомо в ее комнате: столик, застланный вышитой скатертью, белое с петухами полотенце на стенке, фотографии, среди которых в центре находилась его...

Ванюшков прижался к стене. Еще совсем недавно он подходил к окну и тихонько, чтобы не услышали другие, стучал четыре раза. Тогда на стук прижималось к стеклу родное лицо. Стекло едва разделяло лица, обоим казалось, что они слышат дыхание друг друга. Фрося набрасывала кожушок, он обнимал девушку, и они поднимались на гору, откуда открывался завод, охваченный пламенем фонарей. Они садились на бревнах и смотрели, тесно прижавшись друг к другу. Огни стройки трепетали, будто их задувало ветром.

«Постучу...»

А другой голос говорил: «Нет... Просить не стану».

И к обледенелому, запорошенному снегом стеклу рука не поднялась...

Но и с этого вечера не наступило его освобождение.

Однажды вечером Журба застал у Гребенникова Абаканова. Инженер только что возвратился из Хакассии. Он уже доложил Гребенникову о результатах работ и куда-то спешил.

— Постой! — остановил его Журба. — Я не видел тебя месяца три...

— Сейчас не могу.

— Одно слово: успешно?

— Успешно!

Планируя строительство таежного металлургического гиганта, работники ВСНХ видели рудничную сырьевую базу для завода в богатой уральской руде. Считалось, что принцип маятника (уральская руда перебрасывается на Тайгакомбинат, а таежный уголь в том же эшелоне — на Урал) даст наиболее рациональное использование природных богатств. Гребенников, объездивший округу по совету секретаря райкома Чотыша, и Бунчужный, познакомившийся с данными предварительных разведок, хотели доказать, что перевозка уральской руды — дело хлопотное, что уральская руда не единственный источник питания комбината, что местные руды, хотя и уступают уральским по содержанию железа, должны занять основное место в балансе сырья для Тайгакомбината. Добыча и транспортировка местных руд могли обойтись во много раз дешевле, руда лежала под рукой — в Темир-Тау, на Таштаголе, в Одра-Баше, в районе Абакана. Оборудование рудников, создание на этой базе своих обогатительных фабрик дало бы возможность с каждым разом полнее использовать местные богатства, оживить районы, освободить комбинат от дальних перевозок. Над этой проблемой использования местных железных и других руд, при местном коксующемся угле, группа тайгастроевцев работала пока без лишней огласки, чтобы не вызвать сопротивления со стороны Копейкина и других, продолжавших вести двурушническую политику.

Работу по разведке ископаемых Горной Шории и Хакассии поручили группе геологов, прикрепив к ней Абаканова. Группа надолго отрывалась от базы. Короткие весточки, получаемые из глубины, не удовлетворяли ни Гребенникова, ни Журбу, ни Бунчужного, и приезд инженера обрадовал тайгастроевцев.

— Так, значит, есть основания считать, что задачу решим? — спросил Журба.

— Есть!

— Нам бы обработать материал, экономически обосновать. Тогда — и к Орджоникидзе. Уверен, что Серго поддержит. Поддержат, думаю, и в СНК, и в ЦК, — заявил Гребенников.

— Как же ты там? — допытывался Журба, вспоминая суровые месяцы двадцать девятого года.

— Не привыкать! Ну, прошу извинения. Я пошел. До завтра, Николай!

— Куда так торопишься?

— К Грибову. И Радузеву.

— А к блондинке?.. — сорвалось у Журбы.

Абаканов нахмурился.

— Так завтра жду тебя, слышишь?

— Слышу.

Абаканов ушел.

— Садись. Чай пить будешь?

— Не откажусь. Я только что с Алаканского завода.

— Ну, что там?

— Переизбрали секретаря парторганизации.

— Кто теперь?

— Дородных.

Принесли чай.

Гребенников был по-домашнему, в сером свитере, широких лыжных брюках. Перед приходом Журбы он лежал на тахте, волосы его взъерошились. Жил он на Верхней колонии в скромной двухкомнатной квартирке, куда являлся точно в гостиницу — переночевать.

— Слушай, Николай. Меня начинают беспокоить кадры. Кадры будущих эксплуатационников. Помнишь, я рассказывал тебе: Серго еще год назад поднимал этот вопрос, а я отмахивался. Теперь дело придвинулось впритык. Я вижу себя в роли директора комбината и начальника строительства второй очереди, а тебя — в роли секретаря парткома действующего металлургического комбината и стройплощадки. С кем будем работать? Нам, конечно, помогут людьми. Урал, Украина дадут инженеров, мастеров, сталеваров, горновых, вальцовщиков. Но они физически не смогут справиться. Этого будет мало.

— Готовить технологов сейчас, когда люди по горло заняты строительством? Набирать людей со стороны и обучать эксплуатации агрегатов, не привлекая к строительству? Нет! Надо искать какие-то иные формы подготовки кадров.

Раздался телефонный звонок, Гребенников снял трубку.

— Что-нибудь срочное? Приходите. Знаете, где живу?

— Кто это? — спросил Журба, когда Гребенников закончил разговор.

— Шарль Буше. Просит аудиенции.

Минут через двадцать прозвучал робкий звонок.

— Вежливый звоночек... — пошутил Журба.

Гребенников пошел навстречу.

— Раздевайтесь. Вот вешалка.

Прошли в комнату. Обстановка здесь была отнюдь не кабинетная; скорее всего это была спальня, спальня холостяка, в которой для удобства хозяина все находилось под рукой: библиотека, шкаф с продуктами, низкий столик, за которым можно работать, не сходя с тахты.

— Садитесь, господин Буше. Чем могу служить?

Буше сел в кресло.

— Секретарь партийного комитета уже знает, я говорил с ним. Прошу извинить, что буду повторяться. Срок моего контракта близится к концу. Меня отзывает фирма. Как ее служащий я обязан подчиниться.