Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Лазарька прижимался головой к широкому, крепкому, плечу Петра, что-то говорил, в чем-то убеждал, о чем-то просил.

Петр обнял мальчика.

— Успокойся! От меня больше никуда не отходи. Будем вместе.

— На Молдаванке погром продолжается! — сказал Петру незнакомый Лазарьке студент. — Следовало повременить...

— Ты свои выходки, Плюхов, брось! — ответил Петр, злобно нахмурив брови. — Я знаю, откуда они у тебя...

— Чего там — брось! Нам еще рано брать руководство революцией. Пусть потрудятся либералы! А мы им, как говорят рабочие, подмогнем!

Это был давний спор, Лазарька отлично понял. И все в этом человеке стало ему ненавистным, хотя у студента были брови, как колоски ржи, и белое, красивое лицо, и вьющаяся забавная бороденка.

Петр прошел в глубь двора. На кроватях, на досках и просто на земле лежали раненые. Вход был забаррикадирован мешками с песком. По двору беспрестанно двигались люди: одни приходили, другие уходили. Петр отдавал распоряжения, и Лазарька с чувством гордости смотрел на него. Как все хорошо было в нем! И как Лазарька любил его! Через плечо у Петра висел на ремешке огромнейший смит-вессон, тот самый, который Лазарька отыскал среди хлама. Это особенно радовало теперь его.

— Вот что, немедленно идите к береговой заставе и свяжитесь с солдатами, — сказал Петр молодому рабочему в черной косоворотке. — Разбросаете воззвания. Солдаты должны сигнализировать «Потемкину», что поднимают оружие против офицеров и присоединяются к восстанию. Пробирайтесь на Ланжерон задами.

В это время на подмогу прибыла в Одессу группа московских большевиков.

Утром стало известно, что «Георгий Победоносец» пошел на Севастополь... Потемкинцы навели орудия на изменника и вынудили остановиться. Броненосец повернул в бухту и на полном ходу сел на мель...

Предательство ошеломило.

Позже пришла весть, что нашлись изменники в береговой охране и на самом «Потемкине». Войска, прибывшие из других городов, не присоединились к восставшим.

Когда штабу сообщили, что «Потемкин» готовится отбыть из Одессы, Петр приказал разгрузить двор от раненых. По улицам разъезжали патрули. Раненых разносили по домам, в одиночку, под видом пострадавших от погрома и от шальных пуль.

Наступил переломный день — восемнадцатое июня. Лазарька увидел, как затосковал даже такой спокойный человек, как Петр. В ночь на девятнадцатое «Потемкин» поднял якорь. Один, не надеясь на восстание эскадры, преданный изменниками, он потушил огни и пошел в темную ночь. Проблуждав до рассвета, броненосец выбросился на берег Румынии...

Весь день после ухода «Потемкина» из порта вывозили обуглившиеся трупы. Вывозили трупы со слободки Романовки, с Молдаванки, из центра города. Дымился порт. Дымились окраины. По воздуху, не переставая, носились, подобно снежинкам, перья и пух. Во многих окнах застряли пианино, шкафы, комоды.

Ночью, пробравшись через черный ход, пришел домой Петр. Он что-то взял из мастерской и постучался к отцу.

В столовой собрались Александр Иванович, Марья Ксаверьевна, Лазарька. На столе дымила коптилка.

— Куда теперь? — со вздохом спросил Александр Иванович, заправляя слоистым зеленым ногтем фитиль ночника.

— В подполье...

Мать припала к Петиному плечу.

— Нерешительность. Неверие в собственные силы. Предательство. А ведь у кого сила, как не у нас? Разве у офицерья? У буржуев?

Казалось, Петр сам с собой подводил итоги случившемуся.

— Конечно, мы не все как следует подготовили. Было много от старого бунта. Но мы так встряхнули романовский строй, что у него шапка слетела! И перед целым миром объявили мы, что трудовой народ России находится в открытой войне с царским самодержавием. Да, папаша, таковы дела... Мы отступаем временно. Отступаем, чтобы лучше подготовиться. И тогда посмотрим. Ну, прощайте, родные!

— Пошли ж вам, бог, удачи!

— А вас не поймают? — спросил дрожащим голосом Лазарька.

— Не поймают!

— Ох, боюсь за вас...

— Не бойся! Мы еще с тобой, Лазарька, заживем! И ты тогда лучше поймешь, во имя чего боролись и во имя чего помирали старшие товарищи!

— А что вы сделаете, чтобы вас не поймала полиция?

— Я уже больше не я! Понял?

Это было так же непонятно, как «перпетуум мобиле».

— Смотри!

Петр вынул новенький паспорт, заготовленный ему в подполье, и раскрыл перед каганцом, замерцавшим в темноте ясным светом. На лице Петра появилась тонкая улыбка. Лазарька наклонился и прочел фамилию, написанную каллиграфическим почерком: Гребенников...

После ухода Петра, на третью ночь, в мастерскую нагрянула полиция. Обыск продолжался до утра. После обыска Александра Ивановича и Лазарьку увели в участок.

Шел Александр Иванович прямой, с гордо поднятой головой, был очень высок, как в тот день, когда встал перед сыном и сказал: «Чего делать? Давай!»

А назад возвращался согбенный. На следующий день он ни с кем не говорил и не прикасался к пище.

— Внучек мой!

Старик никогда не называл его так, и у Лазарьки защемило сердце.

— Внучек мой... Мастерскую я закрываю. Тебе надо идти на завод. Иди к Гену. Или в РОПИТ. Куда хочешь. А жить оставайся у нас. Ты мне после детей моих — самый родной...

Старик привлек Лазарьку к себе и запустил пальцы в его волосы.

Все смешалось в голове Лазарьки, он крепко прижался к старику, от которого пахло металлическими опилками, и не мог ничего сказать.

После этого разговора Лазарька не спал ночь. Утром он встал, как обычно, в шесть часов, но не пошел открывать дверь. Самовар поставил возле крыльца. В семь вышел из спаленки Александр Иванович.

— Пойдем развенчивать мастерскую...

Лазарька не понял.

— Возьми зубило, клещи, молоток.

Вышли во двор.

— Подхвати лесенку.

Лазарька вытащил из сарая пыльную стремянку и, нацепив ступенькой на плечо, понес к выходу.

— Ставь здесь! — сказал Александр Иванович, когда они выбрались из подворотни на улицу.

И тут оба заметили пробоину в жестянке с надписью «Спросить здесь».

— Шальной осколок! Вот его как...

Лазарька стал на колени: отверстие было свежее, осколок прошиб дверь насквозь. Лазарька просунул в дыру два пальца.

— Это тоже знак, — сказал Александр Иванович. — Полезай и срывай!

— Что срывать? — спросил, ставя лесенку, Лазарька.

— Вывеску!

До чего было больно это услышать...

Он поднялся. Близко, почти у самого лица, увидал горящую керосинку, мясорубку и револьвер,— он без труда узнал смит-вессон. Новым был только замок с двумя перекрещенными ключами. Этого замка Лазарька прежде не замечал: рисунок давно выцвел на солнце и запылился.

В последний раз он прочел: «Физико-химико-механическая и электроводопроводная рабочая мастерская...» (как теперь все было понятно!), поднял клещи к намертво приставшим за много лет костылям и изо всей силы рванул вниз...