Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Пять лет спустя утром надрывно закричал гудок на заводе Гена. В паросиловом цехе остановили работу.

— Что случилось? — спрашивали рабочие, выбегая из цехов.

— Задавили!.. Сцепщика Степана...

— Человека в глину превратили!

— К ответу администрацию!

Рабочие повалили в покойницкую. Там выла, заламывая руки, женщина. Крохотная девочка топталась возле ножки оцинкованого стола, похожего на столы в мясных лавках.

Девочку вывели. Она заплакала. Потом иссякли слезы, только надрывная икотка встряхивала плечики. Сторож покойницкой принес узелок с куском недоеденного хлеба и двумя жареными бычками. Девочка потянулась к узелку, отломила кусочек хлеба и ела, а по лицу текли и текли слезы. Очень степенно, с уважением сторож передал женщине очки в самодельной оправе. Она взяла, но очки вывалились из ее рук. Девочка подобрала крышечку, хотела надеть, но помятая крышечка не надевалась.

С каждой минутой в покойницкой становилось больше людей. Рабочие, входя, снимали фуражки, как в церкви. Глянув на завернутого в рогожу человека, они клали копейки в запачканную глиной фуражку, которая лежала у ног покойного.

Народу собиралось больше и больше.

— Говорить сейчас будут! — передавалось из уст в уста.

— От комитета!

И вдруг снова надрывный выкрик гудка проколол тишину.

— А-а!.. А-а!..

Завод стал.

На чушки чугуна взобралось несколько человек. Начался митинг.

Какой-то мальчуган прошивал собой, точно игла, густые ряды людей. Он запускал пальцы под рубаху и вытаскивал красные бумажки.

— На, дяденька! Возьми, дяденька! — и в руку всовывался аккуратно обрезанный листок.

И пока по улице мчался к заводу конный отряд, комитет провел митинг.

Полиция спешилась у ворот. В кабинет к директору поднялся щеголеватый пристав. Разговор отнял несколько секунд.

— Вот список... неблагонадежных... А вот главари... — сказал директор.

Пристав приложил руку к козырьку и, щелкнув шпорами, вышел. В длинном здании деревообделочного цеха под стеклянным потолком плавали паутинки. Многих стекол недоставало: ветер, град, камешки, пущенные ребятами из рогаток, сделали свое дело. Сквозной ветер поднимал слоистые стружки и нес их через цех — от ворот к воротам, будто в вытяжной трубе. Пристав прошел через сборочный. Рабочие возвращались с митинга.

— Вот он... — шепнул холуй приставу и моргнул на худого парня, входившего в цех.

— Вы Лазарь Бляхер? — спросил пристав.

Парень не ответил.

— Вы Лазарь Бляхер, спрашиваю?

— Я.

— Следуйте за мной!

— Зачем?

— Об этом вам будет сообщено в конторе.

Лазарь был долговяз, костляв, очень добродушен и насмешлив. Черные усики едва пробивались на губе.

Сбежались рабочие.

— Арестовывать?

— На глазах у рабочих?

Кольцо сжалось. Пристав взялся за кобуру.

Тогда Лазарь отвел от себя пошире руки, отстранил наседавших, и когда образовался большой круг, сказал:

— Когда-то я мечтал учиться в реальном училище. Царское правительство меня не приняло. Сейчас мне оно само предлагает поступить прямо в университет! Чем плохо? До свидания, товарищи! Мы скоро встретимся!

Тогда же полицейские ввели в контору трех делегатов, выбранных на митинге для подачи петиции администрации, а на проходной задержали мальчугана.

— Как звать? — спросил городовой с густыми нафабренными усами.

Мальчуган молчал.

— Как звать, паршивец?

— Колька!

— Фамилия?

— Журба!

— Где работаешь?

— В модельной.

— А это что? — спросил городовой, показывая на красные бумажки.

Колька молчал, озираясь, как затравленный зверек.

И началось страшное... В заплеванной, обшарпанной проходной его бил черноусый полицейский, бил остервенело, сводя давние счеты и испытывая особенное удовлетворение от того, что поймал с поличным.

Мальчик закрывался руками, извивался, и в глазах его вертелись оконца проходной, как лошадки карусели...

Осенью шестнадцатого года шло на фронт пополнение. На станциях и в пути, за сотни верст от позиций, вчерашние парубки Херсонской губернии, рабочие Николаева, Одессы перебрасывались прибаутками. Днем в вагонах заливалась гармошка. Потом передали приказ потушить огни, прекратить пение.

Выгружались ночью. Пошли в ближайшее село, разбитое немцами, и там, верстах в пяти от передовой, перебыли кое-как сутки, не находя себе места, а с вечерней темнотой пошли на огневую.

Они повстречались накануне боя.

— Ваше благородие! Радузев!

Поручик оглянулся. И вдруг:

— Лазарька?

Они бросились друг к другу. Потом одновременно оглянулись: не видел ли их кто-нибудь? И, уже чуть остыв, прошли к блиндажу. Поручик впереди, рядовой — сзади.

В тесном блиндаже, залитой вонючей грязью, Радузев сел на цинку от патронов и жестом пригласил сесть Лазаря.

— С последним пополнением, значит? В какой роте?

— В шестой.

— У меня. Недавно в армии? — взглянув на суконные, без нашивок погоны, спросил Радузев.

— Скоро два года...

— Два?

— Разжаловали из старших унтеров...

— За что?

— За пораженческие настроения...

Радузев посмотрел вдаль.

— Я подумал сейчас, как много времени прошло с тех пор... Помнишь: Грушки... Экзамены... И наши встречи. Ты работал в какой-то мастерской... Потом на заводе Гена... Я в тот год кончил реальное училище...

Поручик уронил голову на руки и сидел так долго, очень долго.

— А что ж это вы только в чине поручика? Тоже разжаловали?

Радузев поднял голову.

— Ты мне «вы» говоришь?

— И «вы»... И «ваше благородие»... — Лазарь насмешливо улыбнулся. — Ну, что, стал инженером, как папаша хотел?

— Стал, Лазарька... Стал...

— И на войну взяли?

— Взяли...

— Защищать веру, царя и отечество? Но почему ты в пехтуре? Инженер и в пехтуре? В крайнем случае в артиллерии! С высшим образованием служить в пехоте не полагается!

— Я и был в артиллерии. Но проштрафился...

— Карты?

— Хуже.

— Женщины? Вино?

— Нет. Взял на себя вину одного солдата. Ты, конечно, не поверишь, я знаю: дело политическое. Да, политическое, солдату грозила беда, его поймали с поличным, он состоял в каком-то военном комитете большевиков: я в этом не разбираюсь. Солдат мне нравился, я любил его. И вот... Как видишь... теперь в пехоте. Поручик.

— Романтично!

— Но как осточертело все на этом свете! Ах, Лазарька, Лазарька... Я удивлялся тебе. И — завидовал... Боже мой... Теперь могу тебе сказать: ты решал такие трудные задачи... Ты все знал. Перед тобой открывалась большая дорога... Мне ли равняться с тобой?

— Исповедуешься? Готовишься в этом бою помереть?

— Нет, так. Я рад, что повстречал тебя.

Разговор прервался.

— Был ли ты в Грушках перед войной? — спросил Радузев.

— Нет. С тех пор, как убежал из дому, я не был в Престольном.