Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Постучал сильнее.

В доме засветился огонь. Игнатий в одном белье приблизился к окну.

— Откройте, Игнатий! Это я... я...

Дверь открылась.

— Сергей Владимирович!.. Дорогой наш...

К плечу припала седая голова.

Радузев вошел. В коридоре пахло знакомым; все здесь было нужным, связанным то с одним, то с другим воспоминанием.

— Как отец?

Радузев сбросил на пол ранец. Игнатий поднял и положил на корзину.

— Нет, нет! Не клади! Нужно вынести... Тут вшей не сосчитать. Заграничные...

Игнатий покачал головой. И только теперь заметил, что молодой барин был в старой шинели, в ватных, распоротых брюках, в разбитых рыжих ботинках.

— На кого вы похожи, Сергей Владимирович!..

— Чепуха! Оброс немного... Как старик?

— Здоровы, благодарение богу. Вот уж не ждали... А вчера на карты бросали и ничего будто не выходило...

В столовой Игнатий зажег керосиновую лампу под большим абажуром из цветных стекляшек. И здесь все оставалось прежним. Радузев сел в кресло. И как только сел, в один миг ушли силы, поддерживавшие в дороге. Он прижался к мягкой обивке.

— Кто тут? Кто? — раздался из спальни встревоженный голос; в столовую вошел отец.

— Папа!

— Сереженька!

На минуту все погасло...

Когда схлынуло первое чувство, они отдалились друг от друга и, не выпуская рук, смотрели в лицо, потом снова обнялись.

— Представь, не спалось. Слышу голоса... Думаю, что же это такое?

Старик был в длинной рубахе, на обнаженной груди вились знакомые с детства колечки теперь уже седых волос. У отца голос поминутно срывался, хотя старику хотелось показать, что он держится отлично.

— Но на кого ты похож! Посмотрись в зеркало... Ха-ха-ха! Солдафонище рязанское!

Радузев посмотрел в зеркало. «Да... Бородища!.. И лицо...»

— Ты почему в немецких обмотках? В куртке военнопленного?

— Долго рассказыватъ!

— Неужто в плен попал?

— Случилась такая глупость... Зарвались мы в одной атаке. И знаешь, когда? В конце шестнадцатого, почти перед самым концом войны. Глупо! К тому же ранило в ногу. Гноится без конца...

— О, и у нас не легче... Боже мой! Арестовывают помещиков. До чего довели Россию...

Радузев посмотрел на руки — грязные, сбитые, с черной замазкой под ногтями.

— Прости, папа, пойду, ополоснусь с дороги.

— Иди, иди! А утром пойдем в баню. Баня еще работает, а остальное закрылось.

— Так у вас уже трогают? — спросил Игнатия, мо́я руки в кухне.

— И не говорите! Трясемся каждый день... У помещиков землю отбирают... Скот... Садов пока не трогают. Только люди говорят, что тронут... И дома отберут... Что делать?

Умывшись и переодевшись, Радузев пил чай из своей любимой чашки, потом бродил по комнатам, вспоминая то, что никогда бы не вспомнил, не будь здесь. В гостиной погладил рояль, перелистал ноты. На крышке стоял портрет. Радузев взял его, прошел к окну и отвел рукой гардину.

Небо прояснилось; был мягкий ранний час, когда на дворе светлело, а в комнатах стоял сумрак. Этот час с юных лет любил Радузев.

«Неужели это я? До чего похож... И в то же время совсем другое лицо...» — думал, глядя на портрет реалиста последнего класса.

Он долго разглядывал в зеркале усталое, изможденное лицо. Потом пошел в столовую, в отцовский кабинет, в спальню. Отец с Игнатием плелись позади. Они что-то говорили, чего он не мог понять. В своей комнате опустился в кресло. Нужно было что-то сообщить отцу, но тупая боль сковала челюсти, глаза закрылись, и он, откинув голову, захрапел на глазах у стариков.

Отец зашикал на Игнатия и попятился из комнаты — маленький, с всклокоченной после сна шевелюрой, в длинной ночной рубахе, а за ним на цыпочках вышел Игнатий, размахивая руками, чтобы удержаться на носках.

Собственно, с этим домом, садом, семейным укладом Радузев был тесно связан только до поступления в реальное училище. Он жил у дяди в Одессе, а здесь бывал редко.

И вот снова мир детства. Он свободен! Свободен от всяких обязанностей. От войны. От смерти. Наконец-то он может делать, что захочет сам, а не в угоду кому-то.

Осень. Сергей обходил сад, большой, старый, казавшийся лесом. Сад, в котором когда-то боялся заблудиться... Обходил таинственные места, силясь вспомнить и воспринять их детским сознанием. Вот забор, круто спадавший к оврагу, он еле стоит, и если бы не новые подпорки, забору давно лежать на земле; сад слился бы с лугом, принадлежащим крестьянам села Троянды — поемным, расшитым петлями реки. Забор стоял подгнивший, мокрый, в зеленых пятнышках лишайника, в плюшевой оторочке мха. В овраге множество одуванчиков. Сейчас лежит мокрая трава, обитая дождем, туго свернутая ветром. Кажется, здесь где-то Игнатий закопал бешеную собаку... Под этим деревом он любил лежать в жаркий день и смотреть на тень от листьев. Освещенная солнцем, она казалась простреленной дробью. В детстве все казалось большим, загадочным: веранда, овраг, пруд, колодец, старый сад. Ветвистые яблони сгибались под тяжестью плодов. Он силился распознать породу каждого. Напрасно. В памяти сохранились только названия: шафранка, цыганочка, белый налив, анис, титовка... Да, он помнит, как яблоки свисали с каждой ветки, и узловатые подпорки гнулись под тяжестью. Здесь он лежал после завтрака и, не двигаясь, смотрел, как по земле, нагретой солнцем, прыгали друг через друга солнечные зайчики. Он срывал одуванчик и сдувал пушок. Обнажалась лысая головка, истыканная, точно уколами булавки. В детстве, когда глядел на полотно веранды, ему казалось, что это каравелла... Он хотел быть пиратом и уплыть куда-то далеко...

А здесь стоял шалаш. Игнатий любил спать, уткнувшись носом в рукав сермяги. Бойкая муха с стальным брюшком деловито обследовала царапину за ухом Игнатия, но старик не слышал... Над головой Игнатия — пистонка. Сколько раз стрелял он, сам заряжая ружье.

Не к этой ли тишине стремился он столько лет? Больше ничего не нужно.

Все пришло... И все это уже ни к чему...

На третий или четвертый день после приезда он повстречал в саду пожилую женщину.

— Не узнаете? Маруся... Горничная...

«Неужели это Маруся?»

Он припоминает, как однажды зашел в кабинет. Сколько было здесь заманчивого... За зеркальными стеклами шкафов — книги, на стене — рога, оружие. В углу комнаты — арфа. Отец стоял спиной к двери и смотрел в окно. «К тебе можно?» — «Я занят... — ответил отец, не оборачиваясь. — Кто тебе позволил входить без разрешения?» И когда вышел в коридор, повстречал Марусю. Она сделала замечание. И ему было неприятно, что замечание сделала горничная. И даже хотелось броситься на нее с кулаками... Вечером мать вышла к чаю, щуря сонные глаза. «Я вздремнула, папочка, а ты что делал?» Отец вынес из кабинета арфу, снял чехол и, устроившись поудобнее, перебирал тонкими пальцами струны, а Маруся расставляла на столе чашки. Румяная. Бойкая такая.