Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Закупку мяса поручили Сухих и старику-алтайцу.

Пока отдыхали, Сановай взобрался на высокий кедр и принялся сбивать палкой шишки. Бармакчи, снисходительно улыбаясь, показывал Журбе, как по-алтайски калить кедровые орешки.

— Богатый промысел. До революции зайсан Тобоков принимал орехи на вес камня, считая камень в два пуда за пуд. Тобоков держал винную лавку в тайге, на промысле шла пьянка. А где пьянка — там не до веса! Драли кожу и русские купцы — Кайгородов, Орлов, Обабков. Те вместо камня брали гирю, только в гирях купеческих высверливали заранее дыру и туда заливали свинец, чтобы гиря была тяжелее. День и ночь возле амбаров, возле сушилок варилось в котлах мясо. Ешь, даровое!

Сухих раздобыл тушку барашка. Его целиком заложили в котел, одолженный у алтайцев. Ели, как никогда, со вкусом, с жадностью, даже Женя, обычно находившая каждое блюдо то невкусным, то пропахшим дымом.

Еще одна ночь... Провели ее в сухих палатках, во всем сухом, обогретом за день на жарком солнце. Женя рассказывала о Ленинграде, о Заполярье, где побывала с экскурсией заводской молодежи, Абаканов — о своей жизни инженера-изыскателя, исколесившего вдоль и поперек Сибирь и Урал. Сановай слушал, слушал, а под конец стал что-то рассказывать, но знал он мало русских слов, и его понял один Абаканов.

— Говорит, отца и мать убили басмачи. Сирота. Учиться хочет.

— Скажите ему, что если пожелает, устроим в школу, когда начнется строительство. Пусть через Бармакчи поддерживает с нами связь.

Сановай радостно закивал головой.

Журба рассказывал о своих юных годах, о гражданской войне на Украине, а потом принялся читать Маяковского.

— Ну и память! — не удержался Абаканов.

— Еще... прошу вас... Николай Иванович, — засуетилась Женя, пораженная открытием еще одной черточки в характере Журбы.

Он прочел «Облако в штанах» от строчки до строчки.

После этого никому не хотелось говорить, глядели через полог в небо, усеянное мигающими звездами, похожими на ромашки, слушали шум тайги, вздох земли, вздохи друг друга.

— Сильно... — вырвалось у Абаканова.

«Задело?» — подумал Журба.

— За такую любовь жизнь отдашь! — заявила Женя.

Она села на своем ложе и устремила задумчивый взгляд в небо. Стояла такая тишина, что не верилось, будто есть где-то большие города, шумные, залитые огнями улицы, что есть кино, поезда, автобусы,— только бескрайняя тайга вокруг, бесконечное звездное небо.

А в четыре — подъем. И снова тропы, привычный шаг лошадей, сухие рыжие деревья, мимо которых никто уже не мог проехать, не подумав: «Вот бы на костер...»

Дорога становилась ровнее, горы снижались, Женя с каждым часом чувствовала себя лучше. И вдруг лошадь Жени, чего-то испугавшись, рванулась в сторону; девушка свалилась под дерево.

Почувствовав себя на свободе, лошадь понеслась по тропе назад. Синий рюкзак Жени волочился по земле, и это доводило лошадь до исступления. Она летела, дикая, взлохмаченная, обезумевшая от страха, ощущая за собой погоню.

Рискуя жизнью, Василий Федорович кинулся наперерез; за ним побежали конюхи и Пашка Коровкин, но лошадь рванулась в сторону и скрылась из виду.

Подняв Женю и убедившись, что она цела, Журба, Абаканов и Яша Яковкин пошли по следам подбирать Женины вещицы. Здесь были коробки с фотопленкой, кусковой сахар, патроны к мелкокалиберному пистолету, тапочки.

Вскоре вернулся Василий Федорович.

— Я на часок отлучусь. Вы тем временем отдохните. Если ничего не выйдет, тогда подумаем, что делать дальше.

И он ушел за лошадью. Всем было неприятно, что так случилось.

— Она может и домой добежать... — заметил Коровкин-старик. — Лошадь тварь разумная. С дороги не собьется.

Заросший дремучей черной бородой, мрачный, с горящими, как уголья, глазами, он кого-то напоминал Журбе, но кого — Журба не мог вспомнить.

— Вы откуда родом? — спросил Журба Коровкина.

Коровкин откликнулся недовольно.

— Где родился, там не живу...

— Старуха жива?

— Нет старухи. Не перенесла...

— Не перенесла? Чего не перенесла?

— Не перенесла... жизни...

— Так... так.

Продолжать разговор Коровкин не хотел.

Часа через полтора послышалось конское ржанье, затем тишину пронзил острый свист: это возвращался на беглянке Василий Федорович. Его радостно встретили. Расчет Бармакчи оказался правильным; очутившись на свободе, лошадь отбежала километра на два, а затем, соблазненная травой, принялась мирно пастись.

Она даже обрадовалась встрече с хозяином. Он позволил ей попастись, порезвиться и погнал назад, приторочив повод к седлу.

— Как, девушка? — спросил он, видя, что Женя лежит на траве.

— Ничего. Колено ушибла.

Но было видно, что ей не по себе.

— Болит? — спросил Абаканов.

— Нет.

— Так чего хандрить?

— Я не поэтому...

— Порвался рюкзак? Экая потеря! Потеряли, видно, помаду, пудру и зеркальце?

Женя зло глянула на Абаканова.

— Я потеряла фотографию отца, матери, брата... — и заплакала, как маленькая.

В полдень, на привале, к биваку подошел неизвестный. Желтое безволосое лицо, оспенные выщербинки, большие губы, узкие прорези глаз. Незнакомец еще издали улыбался, а подойдя, сказал на довольно чистом русском языке:

— Приятного аппетита!

Ему предложили отведать супа, сваренного со свежей бараниной. Не отказался. Ел он стоя, прислонясь спиной к дереву и держа мисочку на сгибе левой руки.

— Идите обедать! — позвала Женя Абаканова.

Абаканов поднялся. На щеке его остались следы от веточки, на которой он лежал.

— Зачем будить спящего? — ворчал он, идя к костру. Заметив незнакомца, насторожился. — Откуда идете? — спросил, разглядывая ноги незнакомца, обутые в кожаные постолы и обтянутые ловко заправленными портянками.

Путник назвал ближайшее селение, значившееся на карте, с которой Журба не расставался.

— Кумандинец?

— Туба. Охотник.

На плече у него висело старое длинноствольное ружье. Тубалар ел с ожесточением, утирая лицо рукавом, и было непонятно, почему он так проголодался, если вышел из селения, которое отстояло недалеко от лагеря. После еды он рассказал, хотя его никто не расспрашивал, что идет в соседний аймак (район) за порохом и дробью; он сдал на пункт Заготпушнииы шкурки, ему следует охотничий паек.

— А разве в вашем аймаке нет пункта? — спросил Абаканов.

— Есть. Только я охотился в другом месте и сдал туда.

Говорил он, улыбаясь и щуря маленькие глаза, и было трудно понять, смотрит ли он на вас или на соседа, улыбается приветливо или с насмешечкой.

Когда охотник ушел, Абаканов сказал:

— Чужая душа — потемки! Может, какой-нибудь самурай...

В восемь вечера прибыли к русской старообрядческой заимке; до площадки Тубека оставались, по словам Бармакчи, считанные километры. Переправились на пароме через шумную реку уже затемно.