Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Все это произошло в несколько секунд.

— Мы тебе покажем, как драться! — с дрожью в голосе сказал офицер и, размахнувшись, стукнул чем-то острым в лицо. Николаю показалось, что он накололся глазом на гвоздь.

Шел мокрый снег, ледяные капли забирались за рубаху, стекали по животу, он промок до нитки, и челюсти дробно застучали.

В контрразведке его тщательно обыскали, но ничего не нашли. Стали допрашивать.

Очнулся он в каменном мешке, на полу, часа через два после допроса. В распухшем, превращенном в жгучую рану, рту зацокали зубы.

Николай пригнулся к плечу, утерся, потом выплюнул на ладонь выбитые три зуба.

Ночью его еще раз вызвали на допрос.

— Кто ты?

Молчал.

— Твой револьвер? Ты засунул его в щель? Пиджак твой?

Молчал.

Его били, допрашивали... Снова били... Отливали водой.

Ничего не добившись, посадили в одиночку.

Только на второй день он пришел в себя. Все тело ныло, как нарыв, нельзя было ни к чему притронуться, сознание помутилось. То ему казалось, что он на допросе, бросается на офицера, бьет его связанными цепочкой руками, двигает стол, отпихивает кого-то плечом в ярости, дающей силу, которой нет границ. То казалось, что он на свободе, идет знакомыми улицами на явочную квартиру, держа в руках кусок хлеба. Стучит. Ему открывают. Навстречу — Гребенников.

Выходит Лазарь. Глаза его провалились от бессонных ночей и тревоги. Он жмет Николаю руку, спрашивает, готовы ли к восстанию французские матросы.

Николай поднимался и смотрел вокруг, силясь вспомнить, где он. Было больно смотреть заплывшими глазами даже в тускло освещенной камере смертников. Слипшиеся волосы торчали, как воткнутые в кожу булавки. «Но это только начало, надо готовиться к худшему».

— Ты еще мальчишка! Сколько тебе? Девятнадцать? Что ты защищаешь? Что тебе за это дадут?

Молчал.

Он переползал в камере с места на место, чтобы холодом цемента умерить жар своих ран, и впадал в беспамятство. Только в таком состоянии разжимались зубы для стона, который был слышен в коридоре.

К волчку подходил часовой.

— Чего орешь? Еще хочешь?

Кажется, совсем недавно он работал на заводе Гена, носил прокламации, завернутые в тряпье вместе с хлебом. И вот он, девятнадцатилетний парень, ожидал смерти. Какие-то отрывки тусклых воспоминаний, как переводные детские картинки. Кусочек голубого неба. Шарманка с зеленым попугаем, коробочка с билетиками, предсказывавшими «счастье».

У попугая клюв крепкий, с выщербинкой, и глаза выпуклые, будто накладные стекляшки, и хвост в известке.

Вот он, босоногий мальчишка, ползает по полу. У отца сапоги с отставшей подошвой. Деревянные гвоздики кажутся зубами щуки. Круглый стол на одной ноге, как гриб.

Мальчишкой он любил забиваться в угол комнаты и оттуда смотреть вокруг. В полу множество щелей. Здесь можно найти иглу с отломанным концом или позеленевший, в пупырышках, грош. Можно засунуть руку за сундук и вытащить скомканную бумажку или обгоревший, с засосанным концом окурок.

В зеленом крикливом попугае, в шарманке, даже в рыжем прусаке, у которого членистые, как бамбуковая удочка, усы, таилась иная жизнь, хорошая уже тем, что не походила на настоящую. Потом провал в памяти. Исчезла мать. Запомнились новый дворик, в котором не повернуться подводе, чахлое деревцо возле косого сарайчика, детишки, у которых ноги изогнуты, как оглобли извозчичьей пролетки, собака с репейниками в шерсти, рыжий кот с масляными глазами, прорезанными сверху вниз узкими щелями, и нужник, сделанный из крашеной старой жести... Ночью по камере бродила крыса. Не боясь никого, она ходила по полу, волоча за собой рубчатый хвост. У крысы были нежные, ласковые глаза и хорошая добродушная мордочка. Только хвост в кольцах, облыселый и длинный, как кнут...

Днем в тюрьме стояла тишина. Шаги коридорной охраны не доносились. Николай подходил к волчку и накалывался на острый глаз тюремщика. Уже прошло намеченное для восстания число, а Николай сидел в одиночке, не зная, что было за стенами: никто на позывные стуки не отвечал ни справа, ни слева.

Однажды ночью зацарапал в замке ключ... Журба проснулся раньше, чем в камеру вошел офицер. Приказали собраться. Он шел по коридору, нетвердо ставя ноги и испытывая головокружение, от которого казалось, что пол уплывал куда-то в сторону. В дверях волчки, за ними — обманчивая тишина. «Прощайте, товарищи!» — мысленно говорил Николай, задерживая взгляд на каждой камере. Во дворе, за высокой стеной, тьма давила крестообразное здание тюрьмы. У конца его светились огоньки: конвой прокуривал скуку ночного наряда.

Журбу ввели в отделение «ворона», закрыли на засов. Потом ввели еще одного заключенного — в другое отделение, глухо изолированное. Было слышно, как привели третьего. Шофер дал газ. В потолке «ворона» находилось крохотное отверстие для воздуха, и в это отверстие виднелся кусочек звездного неба. На крутых ребрах мостовой машину встряхивало; изредка над головой проносился луч света, и снова машина неслась по накатанной дороге.

Потом остановились. Николай вышел последним и увидел запорошенную снегом землю, увидал по-новому, словно впервые в жизни. Это ощущение длилось несколько секунд, пока он не узнал своих спутников.

В двух шагах, среди конвоиров, стояли Гребенников и Лазарь...

Первая мысль — броситься навстречу, но по условиям конспирации он не должен был обнаруживать своего знакомства с ними даже перед смертью. Они смотрели друг на друга и испытывали одно и то же; для каждого эта встреча была неожиданной, потому что задержаны они были врозь и на допросе их не сводили.

Тонкий, среднего роста, офицер, хромая на левую ногу, приблизился к смертникам. У офицера был поднят воротник измятой солдатской шинели, а глаза и часть щеки перевязаны черной повязкой. Лицо худое, нос с небольшой горбинкой, папаха надвинута на лоб.

— Так вот каков наш палач! — вырвалось у Гребенникова.

Офицер вздрогнул.

— Что же ты медлишь? — наступал Гребенников. — Чего ждешь?

Офицер отделил Лазаря и повел его в овраг.

Два шага в сторону от дороги, и люди затерялись в темноте. За жизнью одного из них закрылась дверь.

«Но почему он один ведет на расстрел? — подумал Николай, — Неужели они так уверены, что со связанными руками мы не сможем сопротивляться?»

— Позвольте проститься с неизвестным товарищем! — сказал тюремщикам Гребенников.

Они стоят вместе, в кольце охраны. Руки у обоих в наручниках, за спиной. Николай становится поближе к Гребенникову. Их пальцы встречаются. Ощупывают браслеты, цепочку кандалов. Снять? Невозможно. Они снова встречаются пальцами, и ощущение того, что рука друга тепла и может в пожатии передать все, чего не выразить словами, было самым радостным в этот миг, предшествующий смерти.