Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— Вы давно там работаете?

— Год.

— Сколько вам лет?

— Семнадцать.

— Вы приехали до занятия Николаева слащевцами?

— Мы приехали 5 августа. Слащев же захватил город 19 августа. Что чинят эти изверги...

— Почему вас выделили для этой работы?

— Я не знаю. Я сказал там, что у моего отца сложный психологический разлад и он не прочь уехать на юг. Мне порекомендовали выехать в Одессу. Однако отец от Одессы отказался, ему захотелось в Николаев. Это немного изменило планы.

— Что вы успели сделать?

— Перед отъездом из Москвы мне сказали, чтобы я обязательно поступил в гимназию и не предпринимал ничего в течение по крайней мере месяца. Затем связался с вами, не прибегая ни к чьему посредничеству.

— Вы ничем не скомпрометировали себя? В гимназии, например?

Краснея, Леша рассказал о столкновении с латинистом в первый день прихода в класс.

— Мне трудно кривить душой... И говорить неправду... И в дороге к вам чуть-чуть не произошла неприятность... Пришлось ехать с белогвардейцами. Только не думайте, что я не выдержал бы испытания... Любое испытание я перенесу и от меня не добьются ни слова. Вы еще меня не знаете!

Леша сверкнул глазами, в которых было столько страсти, что Гребенников залюбовался.

— Отныне я приказываю вам соблюдать строжайшую конспирацию. Вы обязаны обманывать белогвардейскую сволочь любыми способами. Честных людей обманывать нельзя, а белогвардейцев можно. И должно. Запомните это. И, пожалуйста, не попадайтесь. Не бравируйте. Я верю, что вы перенесете любой допрос контрразведчиков и никого не предадите, но вы дороги нам. И попадаться не имеете права. Понятно?

— Понятно...

— Будьте обычным гимназистом, ничем не выделяйтесь. Можете в присутствии белогвардейцев разговаривать на их языке, но точно выполняйте мои задания. Вы знаете, что посланы для работы среди моряков Антанты?

— Знаю.

— Каким языком вы свободно владеете?

— Английским.

— А французским?

— Слабее.

— Жаль. Одесса, Николаев, Херсон — это, так сказать, сфера французского «влияния». Кавказ — английского. Но у нас стоят и английские корабли.

— Я говорю немного по-французски, но английский у нас в доме почти обиходный. Отец хорошо знает английский.

— Сегодня вы свободны. У вас есть где остановиться?

— Я могу остановиться у одной дамы на Елизаветинской.

— Не у Анны ли Ивановны?

— У Анны Ивановны. Стало быть, вы ее знаете?

— Анна Ивановна — наш человек.

Разговор пришел к концу, а Леше хотелось еще побыть с Гребенниковым, о котором столько рассказывали ему в Москве.

— Вы были на каторге? И на поселении, и в эмиграции? Как я ждал встречи с вами...

Леша заволновался.

— Бывал... Только сейчас не время для воспоминаний. Итак, приходите завтра ровно в восемь утра для первого поручения...

Гребенников назвал адрес, который Леша несколько раз повторил.

— Позже мы свяжем вас с николаевским подпольем.

Сначала Леша аккуратно посещал гимназию; со второй половины сентября начались пропуски, а позже он вовсе перестал посещать уроки. В одну из суббот Витя Порхов направился к товарищу.

Дверь открыла Лиза, старшая сестра Леши. Витю в комнаты не пригласили. Короткий разговор произошел в коридоре.

— Можно видеть Лешу?

— Нет...

— Он болен?

— Нет...

— Мне хотелось бы повидать его... Я соскучился...

— Его нет дома...

— Уехал?

— Ах, мы сами не знаем... Мы ничего не знаем...

У Лизы на глазах навернулись слезы. Витя задрожал от смутного предчувствия. «Так делают настоящие, сильные люди: верят и творят...»

— Когда Леша вернется, передайте ему, что я очень, очень его люблю и что в трудную минуту он может рассчитывать на меня.

Вскоре заволновалась гимназия, никто не скрывал близких перемен: говорили об отступлении добровольцев, о разложении войск, о погромах, о скорой сдаче Николаева...

И началась тревога...

Днем еще по-осеннему было тепло, подсиненным платком голубело небо, и солнце висело низко, необжигающее. Днем гудели рожки, слышались шаги и окрики офицерских патрулей; в ресторанах можно было услышать Сен-Санса, продавались газетки.

А вечером шел снег. Мокрый и липкий, он залеплял окна, нависал на карнизах, податливо расползался под ногами на тротуаре, на квадратиках мостовой.

Вечером, прячась друг от друга, проскальзывали вдоль домов люди; вечером закрывались наглухо двери и ставни, гасили свет, и в неподвижной глуши пустых темных улиц раздавалась стрельба.

Ночью к двери, где огонек папиросы осветил медную табличку, прислонилось черное пальто, запорошенное снежком. Было поздно, все спали, но на звонок вышли на цыпочках один за другим: Петр, Марья Тимофеевна, Лиза, Федор Федорович. А после второго звонка, такого же осторожного, как первый, Лиза замахала руками.

— Спросите — кто? Только спросите — кто? — и ее шепот в этом старом неуютном доме, где за каждой дверью таилось молчание, был страшен своею четкостью.

Профессор отошел к окну. «...Сердце... снег... стекло... Беспокойное... больное сердце...»

Потом сразу стало шумно, собрались в коридоре, и пока Петр закрывал тяжелую дверь на ключ, Лиза, Марья Тимофеевна и профессор, еще чуть-чуть не доверяя глазам, жали остуженные непогодою руки высокому человеку, говорили что-то срывающимися голосами.

Когда, наконец, прошли в столовую, гость отряхнул пальто и шапку с наушниками. Из складок вывалился на пол снег, похожий на мокрые валики ваты.

Гость расправлял перед зеркалом крашеную чужую бороду и приглаживал всклокоченную оторочку вокруг лысины-парика.

Одна лишь минута обычного, семейного — и начался страх за жизнь: была ли открыта дверь внизу, темно ли на лестнице, не слишком ли шумели в коридоре?

Гость молчаливо улыбался большими губами и прижимал к плечу голову Лизы.

Остаток ночи и день Леша спал не просыпаясь. В квартире ходили на цыпочках. А вечером быстро поднялся, зачесал перед зеркалом чужие волосы и, засунув в карманы бутерброды, ушел в мокрую черноту.

Потом снова были вечера, были осторожные звонки, падал с пальто и с шапки хлесткий снег, и молодые губы улыбались немного виновато.

А жизнь шла.

В николаевской «литературке» — клубе на углу Спасской и Соборной — играла музыка, устраивались танцы и камерные вечера, в театре Шеффера шли пьесы Андреева и Метерлинка. Слащевцы прожигали жизнь за игорными столиками, в номерах гостиниц. Счет дней подходил к концу, это скрывали от других, но не от себя: на полях херсонских и одесских завершался последний акт военной интервенции. И пока одни веселились на краю пропасти, другим вменялось по службе хоть для видимости поддержать сумасшедший danse macabre [5] Танец мертвецов. . И поддерживали. Карательным экспедициям поручалось освещать свой путь зарей пожаров.