Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Они молчали.

— Не верите? Клянусь святым богом! Отпущу вас немедленно. Ну? Будете говорить? Кто первый скажет, того сейчас же отпущу. И вы забудете этот кошмар. Разве приятно нам бить вас? И разве человеческое тело долго может выдержать пытки? А мы будем пытать еще страшней!

Они молчали.

— Ты, долговязый! — обращался он к Леше. — Я знаю, что мать и отец по тебе, сейчас плачут. Как тебе не совестно заставлять нас в твоем присутствии бить Тамару? Она красивая, молодая девушка, и по ней также плачут отец и мать, а мы должны из-за тебя ее сечь. Разве тебе не стыдно? И не совестно? Разве так поступил бы на твоем месте рыцарь? Где прячутся большевики? Выдай большевистский комитет, выдай Гребенникова и пойдешь домой хоть сейчас. И Тамару мы бить не будем.

Леша не поднимал головы. Он смотрел в запятнанный пол и дрожал мелкой холодной дрожью, рожденной физическим состоянием тела, состоянием, которого не мог понять, потому что, несмотря на сознание полнейшей обреченности своей и друзей своих, он не испытывал ни страха перед истязателями, ни страха перед смертью.

— Будешь говорить, будешь? — не отставал Липоман, заикаясь от бешенства.

— Ничего от нас не добьетесь! Тела наши замучаете, а коммунизм будет построен!

— Что ты говоришь?

— И дети ваши будут стучаться к нам в дом. И проклинать будут вас. Десятки лет будут они отказываться от вас и не смогут отказаться!

— Что ты говоришь? Что говоришь? — замахивался Липоман.

— Вы можете расстрелять нас! — кричала Тамара.

— Кровь наша не пропадет даром!.. — поддерживал товарищей Гриша.

Липоман кидался то к одному, то к другому и натыкался на злобные, бесстрашные глаза. Он резко махнул буковым стеком, и Леша впервые вскрикнул.

— Ты заговоришь! Заговоришь на дыбе!

Тогда и Леша ощеривался:

— Не добьешься, мерзавец!

Исступленно кричала что-то Тамара, отвлекая на себя Липомана.

— Не отступимся от клятвы! — стонал Гриша: кто-то из следователей рубнул Гришу саблей по ноге.

— Прощай, Тамара!

— Прощай, Гриша!

— Прощай, Саша!..

Лишившихся сознания, кое-как прикрытых одеждой, поволокли их в камеры, и с ног Леши сполз сначала один ботинок, потом второй.

Вечером 18 ноября «отцы города» давали в честь Слащева бал в «литературке». Двухэтажное здание светилось огнями, гремел духовой оркестр, пол колебался под ногами танцующих.

А ночью Липоман, смыв кровь с холеных рук, явился к Слащеву.

— Открыт большевистский подпольный комитет! — сказал он возбужденно. — Вот список!

Он подсунул фальшивый список, в котором значилась шестьдесят одна фамилия.

Слащев выпил стакан водки и поцеловал мокрыми губами Липомана в подкрашенный, как у кокотки, рот. Синим карандашом генерал сделал на списке надпись: «Расстрелять за то, что пошли против единой и неделимой...» Кончик смертного приговора шестидесяти одному подмок в пролитом на столе красном вине.

— С богом, поручик! — напутствовал Слащев Липомана.

В два часа ночи в дверях камер каторжной тюрьмы появились контрразведчики.

— Собирайся! На этап!

Заключенные захватили с собой котелки, белье, остатки пищи. Вывели из тюрьмы шестнадцать человек, их усадили на грузовую машину. Ночь была такая темная, что заключенные, стоя на машине, не различали лиц друг друга. Восемь человек везли в кандалах.

Позже доставили еще группу политических заключенных. Их подвезли к заводу «Руссуд» и на площади расстреляли.

Третья машина уже под утро везла заключенных из контрразведки. Гриша не мог стоять. Его всунули в машину и подтащили в угол. Тамара положила Грише руку на голову, Леша гладил ему плечо.

Комсомольцы и коммунисты были так измучены допросом, что ехали на расстрел, как на освобождение. Они сделали все, что могли, чтобы торжествовала та высшая правда, перед лицом которой и пытки, и смерть — ничто.

На площади уже лежала груда расстрелянных и изрубленных саблями. Было страшно смотреть, было тяжело сознавать, что через несколько минут к этим истерзанным телам присоединятся и их тела...

Машину закатили во двор флотского полуэкипажа, заключенных выволокли из кузова и погнали к серой стенке. Еще рассвет не наступил, и мутное, почти черное небо лежало на земле.

Смертники запели «Интернационал»... Гриша, Леша и Тамара поцеловались.

— Беги, если можешь! — сказал Гриша Леше. — А я не в силах... — он сидел на земле, опершись на кирпичную стену. Перебитая ступня ноги мучительно болела. Началась гангрена.

Контрразведчик подошел к Тамаре и, тыча в лицо револьвером, стал требовать выдачи большевиков-подпольщиков.

— В последнюю минуту — говори! Слышишь?

Девушка собралась с силой и плюнула офицеру в лицо. Он наотмашь ударил ее рукоятью нагана.

— Говори! — накинулся второй контрразведчик на Гришу.

— Подохнете, а не добьетесь!

Сабля рассекла ему висок, скулу, челюсть, Гриша ткнулся головой в землю.

Когда третий офецер подступил к Леше, он вместе с другими заключенными бросился на своих могильщиков; им сыпнули в глаза махоркой, песком, и прежде чем контрразведчики опомнились, смертники кинулись врассыпную.

В темноте загремели выстрелы, не совсем, впрочем, стройно и губительно: палачи не ждали сопротивления.

Босой, полуодетый, Леша припадал к земле, потом пополз наугад, а за спиной щелкали выстрелы. Он выбрался окольными путями к бульвару и, укрываясь за ограду, пошел к дому Вити Порхова, бесшумно ступая босыми ногами.

После стычки со смертниками Липоман пересчитал трупы: не доставало семи, а Слащев мог с часу на час приехать на площадь полюбоваться зрелищем. Тогда Липоман приказал схватить первых попавшихся близ площади «подозрительных», лишь бы скорее свести счеты.

Потом вкопали столб и прибили доску, на которой сделали кощунственную надпись.

Возле столба лежали котелки с остатками пищи, ботинки, носки, портянки, фуражки — в крови и песке.

После расстрела шестидесяти одного в николаевской газетке «Южное слово» были помещены сообщения о раскрытии нераскрытого в действительности большевистского комитета и... подлинная листовка подпольного комитета большевиков! Ее поместили свои люди, работавшие в типографии...

И снова, как до расстрела, на углах домов, на афишных тумбах, на дверях и воротах вывешивались новые и новые листовки; подполье сражалось, отвечало на убийства убийствами, взрывало склады, пускало под откос поезда.

Агония белых, однако, затянулась. Слащев, бредивший атаманством и стремившийся всеми средствами упрочить свое положение, искал дружбы у Махно. Нестор неизменно отвечал генералу:

«Если хочешь познакомиться, приходи ко мне! Встретимся на площади перед народом, на митинге, и я поговорю с тобой, как говорил с Григорьевым...»