Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Вскоре дождь утих, площадку и тайгу обняло высокое небо, полное солнечного света. «Теперь на завод».

Он позвонил к «чичероне». Минут через десять явилась девушка.

— Как вас величать, барышня? — обратился Бунчужный к очень молоденькой девушке.

— Я не барышня. Я комсорг доменного цеха. Зовут меня Женя. Фамилия Столярова.

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ! — он пожал ей руку.

— Я назначена быть возле вас, пока вы не освоитесь.

— Очень хорошо. Вы не заняты?

— Вообще, я, конечно, занята, но мы вас ждали. И вы можете рассчитывать на меня, — Женя решительно тряхнула кудряшками.

Они вышли из коттеджа.

— Мне хотелось бы прежде всего на площадку. А вообще, — профессор засмеялся, — я постараюсь, товарищ комсорг доменного цеха, быстро освоиться и не слишком докучать вам...

— Ничего, не стесняйтесь.

— Расскажите мне сначала о себе, — предложил Бунчужный. — Откуда вы?

— Разве это обязательно?

— Нет, но желательно.

Женя рассказала.

— Значит, вы здесь самая старая?

— Я и так уже не молодая...

Бунчужный засмеялся.

— Сейчас приезжают на площадку и помоложе меня. Как вам нравится колония?

— Нравится.

— Я вас поведу в соцгород. Что тогда скажете!

Они прошли через строющийся туннель и остановились у здания заводоуправления.

— Великолепное здание! — заметил Бунчужный.

— Мы его осмотрим позже, а сейчас, если хотите, пройдемте на площадку. Начнем с коксового завода.

Они пошли в обход.

— Там будут коксовые батареи, тут угольная яма, вон там — коксовая рампа, — показывала Женя рукой, когда они шли по пустырю к реке, и мокрая после дождя трава зеленила обувь.

— Трудно представить, да? Я уже здесь скоро два года и тоже представить не могу. Знаю, где что будет, а представить не могу. И мне кажется, никто представить не может, даже товарищ Гребенников.

На площадке поднимались каркасы цехов, воздух сотрясался от ударов, звона, окриков, но на участке коксохимкомбината, действительно, ничего сделано не было.

— Кто-то долгое время задерживал чертежи, кто-то придержал заявку на украинских огнеупорщиков, и стройка не развернулась, — пояснила Женя.

Профессор оглянулся вокруг.

От дождей, видимо не забывавших площадки, оползли канавы и котлованы, плотники обкладывали их досками, на площадке высились горы песка и щебня, кровеносными сосудами ветвились железнодорожные пути; худой кран-деррик стоял на одной ноге, как аист; на машинах везли бочки с цементом; в небо глядели крючья арматуры; все выше поднимались строения цехов.

И захотелось увидеть гамму дымков над печами доменного цеха, тяжелое облако над коксохимом, ощутить солнечный, слепящий свет льющейся в изложницы стали, полюбоваться розовыми длинными рельсами, скользящими по рольгангам...

От реки тянуло прелостью, по коре сложенных свай катились крупные дождевые капли.

— Хорошо! Очень хорошо! — сказал он, отвечая самому себе.

— Я рада, что вам нравится наш Тайгастрой!

Они пошли дальше, Женя немного впереди: он уступал ей дорогу. На девушке была красная вязаная шапочка и кожаная куртка. Несмотря на начало июня, погода стояла прохладная, а после дождя было просто холодно.

— Не скучаете по родителям?

— Иногда скучаю.

— А они?

— Им некогда: отец — мастер на Балтийском; у нас семья кораблестроителей: отец и дед, и дяди мои работают на Балтийском. Только я чего-то попала на электроламповый.

— Кораблестроение — красивое дело. Вы еще молоды, успеете и по кораблестроению поработать.

— Я тоже так думаю. Выстроим комбинат, окончу рабфак, поеду в Ленинград. Поступлю в кораблестроительный институт. Да?

— Конечно. А вы единственная дочь в семье?

— Нет.

Очень легко было говорить с этой девушкой. И он спросил:

— А что это у вас?

Женя покраснела. Бунчужный отечески рассматривал белый рваный шрам, проложенный через щеку.

— Осколок... В семнадцатом году, когда Краснов наступал на Ленинград. Была я тогда еще малышкой. А память — на целую жизнь...

Женя вытерла платком лоб.

— Теперь пойдемте в мой доменный. Я покажу вам, где будет стоять ваша печь.

При этих словах у профессора радостно защемило сердце.

Они пошли напрямик, через канавы и котлованы, провисая и раскачиваясь на досках, как на качелях.

— Не боитесь? — спрашивала Женя, когда доски над глубокими котлованами слишком низко прогибались.

— Не впервые...

— Как мы вас ждали! — сказала Женя, когда они вышли на ровное место, откуда, как на ладони, открылся доменный цех. — Вашей печи еще нет в помине, а я ее вижу, как если б она стояла. Почему это? Я хочу, чтобы вы у нас не скучали. Ни одного дня не скучали. Чтоб вам было хорошо.

— Прекрасная девушка! — сказал взволнованно Федор Федорович. — Вы просто необыкновенная!

Женя смутилась.

— Я обыкновенная... А вы нет. Я давно уважаю вас как большого ученого. Знаю ваши книги, — Женя смутилась. — И мне сказал товарищ Гребенников: «Ты покажи профессору строительство, соцгород и смотри за ним, как за отцом! Это наш человек, хотя он беспартийный специалист». И если вам, товарищ профессор, что-нибудь понадобится, вы обязательно мне скажите. И не стесняйтесь: может быть, вам нужны талоны на что-нибудь? Я достану для вас!

Так начался у Федора Федоровича новый день. А Женя, расставшись с Бунчужным, повстречала Журбу. Шел он озабоченный и даже не заметил Женю.

То, что два года делало девушку такой порывистой, мятежной, что наполняло ее жизнь в глухой тайге ощущением счастья, что вызывало в душе столько отзвуков, притихло после возвращения Николая из Москвы.

Чуткая, как искренне любящие люди, она поняла, что с Николаем что-то произошло, что какая-то тайна поселилась в нем, что он не тот и никогда больше не станет прежним. Она любила Николая тем сильнее, чем более видела безнадежность своей любви. Понимая это, она все равно носила в себе большое, пусть даже безответное чувство, и ей хорошо было с этим чувством. Она не считала себя ни жалкой, ни несчастной. Ни один человек, кроме Николая, не мог бы похвастаться тем, что унес частицу души ее. Со всеми, кто заслуживал, кто достоин был того, держалась она приветливо, могла улыбаться, утешить, сказать ласковое слово, пожалеть. Но любовь была только к одному, собранная капля по капле.

После возвращения Николая из Москвы он сказал ей:

— Женя. Я знаю, тебе тяжело. И мне не легче. У тебя большое сердце. Малое тебя в жизни никогда не удовлетворит. А большого я не смогу дать. Я много думал. Мне, может быть, все дорого в тебе, все близко, но это не то, на что ты вправе рассчитывать. И забудь меня.

Она слушала с наклоненной головой, с опущенными руками, и Журба подумал, что искреннее чувство само подсказывает человеку и позу, и жесты. Разве могла Женя думать в ту минуту о своих жестах? А вот голова сама опустилась к земле, и руки опустились, и вся она, бескрылая, смятая, казалась, готова была умереть.