Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

В девятнадцатом году ему было шестнадцать. Его повезли на юг. С большими трудностями семья добралась до Николаева. В январе двадцатого отцу удалось устроиться на каком-то транспортном судне. Митя решил, что сбежит, хотя не знал, как это произойдет. И что он будет делать, когда останется один.

Транспортное судно готово было отправиться с минуты на минуту, но могло стоять и несколько дней. Митя отпросился на берег: на минуту.

Ему позволили. Он сошел и... больше не вернулся. Это было 31 января: в тот день Красная Армия вступила в Николаев.

Митя стоял на Соборной площади; шла демонстрация. Освободились тюрьмы и подвалы. Рабочие пели.

Когда пришел домой, выбежала горничная Нюра: видимо, она сидела у окна и следила за тем, что происходило на улице.

— Чего вы здесь? — удивилась Нюра.

— Остался...

— А к нам уже приходили красноармейцы с красными бантами! Спрашивали, кто здесь живет. Я сказала, что уехали... Сказали, что дом займет воинская часть.

— Куда же мне?

— Уходите лучше... А то подумают, что вы юнкер...

Митя ушел. Он был одинок в чужом городе. «Оторванная пуговица от пальто...» На один миг увидел отца и мать. «Что они там? На транспортном судне?» Но боль от сознания одиночества заглушила тревогу о родных.

Митя пошел на бульвар, было холодно, леденящий ветер дул с плеса. Митя поднялся со скамьи и пошел к театру Шеффера. Потолкавшись перед театром — здесь было много людей, готовился митинг, — Митя побрел к вокзалу. Площадь и вокзал уже заполнили войска, они прибывали и прибывали. Здесь же, на вокзале, искали и арестовывали переодетых офицеров. И Митя в страхе, чтобы его не приняли за переодетого в гимназическую форму офицера или юнкера, побрел назад, пугливо оглядывая каждого встречного.

Близился вечер, пора было подумать о ночлеге. Он озяб, проголодался. Куда идти? К Нюре нельзя. Здесь были две-три знакомые семьи. И он пошел к Вере Белосельской, на Фалеевскую.

Его встретили как чужого. Он сказал, что отстал... Случайно отбился...

Белосельские пили чай, ведя мирный разговор, словно в городе ничего не произошло. В хрустальной вазочке лежало вкусное печенье, и приятным цветом играло при лампе варенье из цельных абрикосов, и нежно звенели серебряные ложечки. Митя, однако, от чаю отказался, сказав, что уже пил... В этот раз ему поверили, и даже Верочка не попросила выпить еще стаканчик «хоть ради нее одной...»

Ему как постояльцу отвели угол в кабинете, указали на кожаный диван... В тягостной неловкости прошел час. Сославшись на головную боль, Митя попросил разрешения лечь. Он быстро разделся. Все казалось неудобным: диван, одеяло, чужой запах постели. Митя погасил свечу и смотрел на щель, сквозь которую проникал в кабинет свет из столовой. Сердце билось рыхлыми, расслабленными толчками. Потом захотел есть... Никогда так не хотел есть дома... С каким удовольствием съел бы даже те корочки, которые Вера небрежно смела со стола и выбросила в мусорную корзинку.

Утром Вера обтянула гимназические пуговицы Мити черными колпачками, Митя срезал синие петлицы, сорвал с фуражки герб.

— Завтра уеду, Вера...

— Куда вы уедете в такое время?

— Уеду домой, в Екатеринослав.

Уехать удалось, однако, только через месяц. Сколько унижений испытал за это время... Как приживал, как нищий глядел он на стол, отказываясь от вкусных блюд, голодный, оскорбленный, и никто не хотел понять, как тяжело было ему, избалованному единственному сынку, которому всегда в доме отводилось самое лучшее. Отец Веры устроил место в теплушке, дал денег на дорогу (до чего стыдно брать от чужого человека деньги!..), и Митя уехал. В дороге он убедился, что гимназическая форма могла причинить ему неприятности... Он поменял пальто на невыдубленный кожушок, подсунутый каким-то попутчиком, но и кожушок казался слишком заманчивым. Митя отдал его за красноармейскую шинель с прожженной полой, выбросил нелепую форменную фуражку с кантами. Обменял мундирчик и брюки... Кажется, он готов был обменять самого себя...

Митя не был больше гимназистом. Он не помнил, носил ли пробор посреди головы тонкой нитью от лба до затылка, не помнил, носил ли когда-либо лакированные туфли и модный короткий мундирчик.

В Екатеринославе, куда прибыл через десять дней езды, полной тревоги, он решил, что идти на отцовскую квартиру опасно и отправился к старухам-теткам, с которыми семья Шаховых поддерживала холодные отношения. Долго звонил у парадной двери. Потом начались задверные разговоры.

— Кто звонит?

— Я.

— Кто стучит?

— Это я. Митя.

— Какой Митя?

— Мне нужно Марью Павловну Шахову.

— Зачем она?

— Я Митя Шахов.

— Какой Митя Шахов?

— Это вы, тетя?

— Чья тетя?

— Моя тетя! Тетя Маня!

— Ах, господи, какой бестолковый! Да кого же вам надо, русским языком спрашиваю?

— Тетю Маню...

— Кому она нужна?

— Мне, Мите.

— Да откуда вы?

— С поезда. Из Николаева.

— Кто вы такой?

— Я сын папы...

— Не понимаю!

— Я ваш племянник Митя...

Начался обряд открывания двери: сбрасывались двухаршинные крючья, звенели болты, звонки. Дверь приоткрылась на двух цепочках. Перед тетушкой стоял оборванец. Разговор повторился еще раз.

— Так что же тебе, Митенька, надо? — спросила тетушка в выцветшем халатике и самодельных шлепанцах.

Митя стоял против щели в коридор, видя аккуратно сложенные дровишки, корзины, баулы.

— Мне бы только переночевать. Я не спал. Выбился из сил. Изголодался... Нет ни рубля денег... Я отстал от папы и мамы...

— Что ты, что ты, Митенька! Ты и сыпняк можешь занести с дороги... В таком маскараде... Видано ли? Надо было не отставать. Устраивайся, милое дитя, как хочешь. У нас негде. Сами еле-еле концы с концами сводим. Отец твой не очень заботился о нас, своих сестрах, хоть и средства имел: главный инженер завода! Я еще вот хожу, а Леля с постели не встает.

— Мне негде ночевать... Уже поздно. Ходить по городу запрещено. Меня арестуют... Позвольте перебыть до утра...

Тетка подняла руки, чтобы закрыть дверь. Митя увидел, словно в лупу, что кожа на ее сухих локтях сморщена и как бы испачкана мелом. Дверной обряд повторился (крючья, болты, замки, задвижки). Дом был глух. Сюда, в затхлость, нельзя. Никуда в прошлое нельзя. Митя сошел с крыльца и постоял несколько минут на Чернышевской улице, не зная, что делать дальше.

Вечер быстро густел.

Митя направился к вокзалу, идти предстояло километров пять. И он пошел по Лагерной, по Екатерининскому проспекту. Почему к вокзалу — сам не знал. Там, в углу, пропитанном запахом пота и ржавой сельди, он кутался в рваную свою шинель и согревался собственным дыханием. За ночь у него трижды проверяли документы, он тыкал свой гимназический билет; всех перегоняли из зала в зал, из коридора в коридор и на улицу. Объединившись с беспризорными, Митя воевал за угол, за сон, за возможность сжаться в комок, забыться от холода и тоски.