Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

Старик догадывался, о чем шла речь, и поддакивал, покачивая головой.

— Мал-мал плёхо...

— И за что ни возьмись, одно и то же. Там Тобаков обвешивал людей, там зайсаны чинили суд. Знаете, что это такое?

— Зайсан... суд... — повторил старик. — Калында айгыр мал уок то капто акчо уок то. Кайдын уаргыдан сурайыр!

— Наша старая пословица, — перевел слова старика Кармакчи: — Раз у тебя нет табуна коней и мешка денег, то как же ты будешь судиться!

— Мал-мал плёхо...

Мальчик Сановай, не знавший зайсанов, тоже покачивал головой, как старик-проводник.

— На зайсанский суд сходился весь аил. Судились под деревом, под открытым небом. Пили присягу из черепа покойника, — говорить должны правду. Или целовали дуло заряженного ружья. Зайсан судил своею властью. Что порешит, запишут на дереве. Зарубку сделают такую. За убитую собаку — давай лошадь. Ударил кого — давай лошадь. Били и плетьми. Клали на землю, спускали штаны. Зайсан выговаривает, выговаривает, палач сечет.

Старик все покачивал головой. И Сановай также.

— А кто сек?

— Все секли. Вот зайсан сказал бы вам, и вы бы секли!

— А если б не захотел?

— Вас положат и высекут!

Сановай рассмеялся. Ему стало смешно, как это секли б высокого красивого русского, с такими волосами, как солнце на восходе, и с такими глазами, как небо после дождя. Рассмеялся и старик, и Василий Федорович.

— Такой порядок...

Умолкли. Старик встал и пошел к лошадям, Сановай подложил в костер сухих веток. И снова огонь взметнулся ввысь, и с треском разлетелись мелкие колючие искры.

— Теперь больниц сколько! В каждом аймаке. Ветеринары. А тогда если заболеет бедняк, куда итти? Понесут родные лопатку барана, завернутую в сено. Кама подожжет сено и смотрит, сколько трещин на кости. Одна трещина — один дух в доме больного. Десять трещин — десять духов. Всех выгнать надо. И за каждого плати...

Старик возвращается, садится на корточках у пня. Он тотчас догадывается, о чем речь.

— Мал уру ит семис, кижи уру кам семис!

— Старик говорит: скот болеет — собака жиреет, человек болеет — шаман жиреет! Когда умирал человек, родные привязывали труп к лошади, везли в тайгу не оглядываясь. Покойник — зло. Оглянешься — потащит за собой на тот свет... Не оглядываясь, подрезали веревки и скакали назад. А покойник в лесу оставался — собакам и волкам.

— Мал-мал плёхо...

Видимо, ему не нравится обычай: стар... И если б не новая власть, потащили б его в тайгу, собакам...

— И развлечения, знаете, были какие-то дикие. Бай приезжал к баю, брал с собой мешок денег. Пили араку и пересчитывали деньги: у кого больше...

...Поздно возвратился Журба в палатку. Абаканов спал, а Женя, видимо, его ждала.

— Почему так поздно? Я спать не могу. Тревожно...

— Думали, напали на козлика серые волки?

— Вы... Нечуткий, нечуткий! И нехорошо так!..

Она натянула на голову одеяло и отвернулась.

...Утро. Тропа идет над водой, на самом краю скалы. Над рекой висит плотный туман. Река кажется водопадом, окутанным водяной пылью.

Потом поднялось солнце, туман отплыл за горы. Беспокойная река кипит у порогов, вся в мыле, отливающем на солнце радугой. Но в затоне она синяя, цвета стальной закалки, холодная.

По дороге встречаются кусты смородины, дикой малины, крыжовника. Тропа вскоре переходит в широкую дорогу — бом, выдолбленную в скалах вдоль высокого берега. Все чаще попадаются по дороге всадники — колхозники и охотники. Пешком двигалась куда-то группа иностранцев — туристов. Шли они сосредоточенные, изредка обмениваясь двумя-тремя словами. У всех опаленные, розовые шеи, низко открытые в зеленых блузах, льняные волосы, оловянного цвета глаза и крепкие кривые ноги.

При встрече с группой иностранцы покосились и прошли молчаливо, не желая ничем привлечь внимания.

Абаканов наклоняется к плечу Журбы и вполголоса говорит:

— За такими туристами поглядывай в оба! И зачем им позволяют бродить по нашей земле!

...Последние километры... Они особенно томительны. Бом подходит к воде и прячется, огибая отвесный выступ среди деревьев. Лошади осторожно нащупывают камни. Часа через два бом переходит в лесную дорогу. Река сужается, она отошла куда-то в сторону, в непроходимую чащу, сдавленная скалами. Всадники торопят лошадей, Женя скачет галопом, но Василий Федорович свистит, и Женя сдерживает лошадь.

Журбе хочется курить. Он запускает руку в карман и вдруг обнаруживает, что канзы нет...

К канзе у алтайцев особое уважение. Василий Федорович даже останавливает караван. Все проводники сходят с лошадей, ищут.

Напрасно...

— Поздно спохватились! — укоризненно говорит Кармакчи. — Так нельзя.

...И вот лес, закрывавший горизонт, расступается. Перед глазами — зеленая долина, вся в цветах. Река, круто обогнув скалу, вырывается к долине, кипя и бурля. И шум ее наполняет воздух. Два деревянных барака, недавно срубленных, несколько палаток, — вот здесь будут рудники, металлургический комбинат, социалистический город...

У Журбы замирает сердце. Впрочем, в эту минуту волнение охватывает всех. Это видно по лицам, по глазам, по той сосредоточенности, с которой встречается каждая деталь пейзажа.

Мокрые лошади тяжело дышат. Ручеек, крутой подъем — и коновязь.

Женя лихо перекидывает ногу через голову лошади. За ней сходят остальные. У всех лица черные, обветренные, плюшевые от пыли.

Пожилая женщина в платочке, стоя на крыльце, смотрит на приближающихся.

— Сюда, товарищи, сюда! Сначала в баню! Вот мужская, а вот женская!

Баня... Что может быть лучше бани, чистого белья, сухой обуви...

Потом женщина повела в барак. Там кровати, с матрацами, новые наволочки на подушках, простыни.

— Ура! — кричит Женя. — Кровати!

Пошли в столовую.

— Не надо раскладывать костра! — радуется Женя, точно всю свою жизнь она только и делала, что разводила костер и варила в котелках кашу.

— «И жизнь хороша и жить хорошо!» — в тон Жене говорит Журба, ставя на стол баклажку со спиртом.

— С приездом, товарищи!

Ровно год спустя Гребенников поднялся на крыльцо высокого коттеджа и вошел в просторную, пахнущую сосной комнату. Его встретил плотный, выхоленный мужчина в шелковой рубахе и широких брюках на подтяжках. Это был американский консультант Джонсон.

— Мистер Гребенников? — удивился Джонсон.

— Как видите. Не ждали?

— Не ждали... Давно прибыли?

— Только что.

Хорошенькая переводчица Лена Шереметьева, сидевшая молча в углу, оторвалась от «Тихого Дона» и с любопытством смотрела на гражданина в шелковом пальто. Она представляла себе начальника строительства другим. Этот был высок, пожалуй, очень даже высок, но не худ, как это бывает чаще всего с высокими людьми. Лицо приятное, хотя и странного оттенка: темное, почти сизое, видимо, когда-то обморожено. Дымчатые очки закрывают острые, внимательные глаза. Они, кажется, видят даже то, что таится на сердце. Наконец чистый английский язык... Откуда это?