Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

«Но почему так часто?» — подумал Журба.

— Что с вами?

— Мне плохо... Я не привыкла к высоте...

Подошел Абаканов.

— Тысяча семьсот метров над уровнем моря! — сказал он. — Теперь до нашей площадки рукой подать.

— Жене плохо, — тихо сказал Журба.

Абаканов опустился на колени.

— Что? Что с вами? Женечка!

— Высотная болезнь. Слабое сердце, — пояснил Журба и взял Женю на руки. Она была легкая, как прутик.

Но она тотчас пришла в себя и высвободилась.

— Спасибо. Не надо. Мне лучше.

Она приложила снег к вспотевшему лбу и посидела несколько минут, склонив голову на колени.

— Теперь хорошо. Совсем хорошо.

— Пойдемте к озеру! — строго сказал Журба. — Внизу вам будет лучше.

— Нет. Минутку. Вы идите. А я еще посижу.

Никто не ушел. Немного спустя Женя совсем оправилась. Она поднялась и долго смотрела кругом.

Солнце в этот момент осветило дальние гребни гор, розовые, золотистые, белые. Облака шли низиной, по ущельям и складкам; там клубился туман, и казалось, что горы снизу обкуриваются дымом от гигантского костра.

— Какой простор! — воскликнула Женя. — Мне совсем хорошо. И сердце успокоилось.

Журба шел по ослепительно чистому, блестящему, будто круто накрахмаленное полотно, снегу и смотрел, как Женя срывала у кромки снега фиалки. Они были величиной с садовые анютины глазки, очень нежного запаха.

— Ступайте теперь вот по этой тропе вниз, а мы поднимемся вон на ту вершинку, — сказал Журба Жене.

Но девушка заупрямилась:

— Не волнуйтесь! Я чувствую себя совсем хорошо.

Отдохнули, лежа на снегу. Минут через тридцать были на соседней вершине. И снова на всех нахлынуло чувство ни с чем несравнимой легкости от обилия простора, воздуха и сверкающих на солнце снегов.

— «Горные вершины, я вас вижу вновь...» — запел Журба. У него оказался приятный баритон.

— Черт возьми! Наконец-то и вас разобрало! — торжествующе воскликнул Абаканов.

Сошлись внизу часа через три. Сановай принес Жене бурундучка и предложил снять шкурку.

...Спуск. Шумят деревья. Откуда-то доносится свист. Гаснет солнце, опускаясь в расщелину, как в чашу. Тропа уводит в глушь тенистого, холодного леса, где деревья сплошь обвешаны зеленым лишайником. Призывно журчат, вызывая жажду, ручьи. Они текли среди камней и травы, и их нельзя было найти.

На шестой день пришли к большому аилу, расположенному вдоль дороги.

— Маралы, — сказал Кармакчи. — Совхоз.

Желтой шерсти, нежные, хрупкие, маралы, не боясь людей, шли на зов к ограде, протягивая головы.

— Какие они... как жеребеночки! — воскликнула Женя.

Всезнающий Абаканов на ходу прочел лекцию. Нового Журба в его словах ничего не нашел, но должен был признаться, что Абаканов — хороший рассказчик. О чем бы ни говорил, все получалось у него интересно. Тут было и об одиночестве старых оленей, и о борьбе за самку, о криках, приводящих молодых оленей в трепет, о пантах и их целебных свойствах, об экспорте пантов в Китай и Монголию, о долговечности оленей, о мароловодческих совхозах и гибридизации яка-сарлыка с местной коровой.

— А что это такое изюбр? — спросила Женя.

— То же самое, что марал. По-сибирски. В ликбез, в ликбез надо вам, девушка!

Женя вспомнила Пришвина и назвала одну нежную самочку Хуа-лу...

Из юрт и аланчиков вышли женщины, они вынесли в лукошках яйца, курут. Куря трубки, они что-то рассказывали проводникам, покачивая головами. Абаканов аппетитно пил сырые яйца и лихо отшвыривал скорлупу. Старик Коровкин, узнав, что у кого-то здесь есть мед, тотчас отправился на поиски.

Невдалеке, глухо позванивая жестяными колокольчиками, паслось среди деревьев стадо коров.

Пока готовили пищу, Сановай взобрался на высокий кедр и принялся сбивать палкой шишки. Кармакчи, улыбаясь, показал, как жарить кедровые орешки.

— Это богатый промысел! — сказал он Журбе. — До революции купцы драли кожу с бедняков. Известный зайсан Тобаков принимал орех на вес камня. Клал камень весом в два пуда, а считал за пуд. Держал Тобаков винную лавку, в тайге шла пьянка. А где пьяному уследить за весом! Драли кожу и русские купцы — Кайгородов, Орлов, Обабков. Те вместо камней брали гири, только в гирях дырку высверливали и туда заливали свинец. Чтоб гиря тяжелей была. День и ночь возле амбара, возле сушилок варилось в котлах мясо. Ешь, мол, даровое! Между русскими купцами и алтайскими зайсанами вечно шла вражда...

...Предпоследняя ночь. Ее провели в сухих палатках, во всем сухом, обогретом за день. Женя рассказывала о Ленинграде, о Заполярье, где бывала не раз. Абаканов — о своей жизни инженера-проектировщика, исколесившего Сибирь и Урал вдоль и поперек. Сановай слушал внимательно и под конец также захотел что-то рассказать, но знал он мало русских слов, и его понял один Абаканов.

— Говорит, что отца и мать его убили басмачи... Сирота... Хочет учиться...

— Скажите ему, что если пожелает, устроим в школу, когда развернется строительство.

Сановай радостно закивал головой:

— Корошо! Корошо!

Журба рассказал об Одессе, о своих юных годах, о гражданской войне и прочел начало поэмы «Ленин» Маяковского.

— Ну и память! — не удержался Абаканов. — Вот бы мне такую!

Потом Журба прочел «Облако в штанах».

— Какая сильная штука... — с грустью сказал Абаканов, и всем показалось странным, что Абаканов мог взгрустнуть. — Вот как надо любить...

Женя вздохнула. Отбросив полог палатки, она глядела в чистое небо глубокими, задумчивыми глазами. Стояла такая тишина, что не верилось, будто есть где-то большие города, шумные, залитые огнями улицы, поезда, автобусы. Только бескрайная тайга и бескрайное небо.

А в четыре утра — подъем. И снова тропы, привычный шаг лошадей, сухие рыжие деревья, мимо которых никто уже не мог проехать, не подумав: «Вот бы на костер...»

Дорога становилась ровнее, горы снижались. Женя с каждым часом чувствовала себя лучше.

Километрах в пяти от одного аймака лошадь Жени, чего-то испугавшись, рванулась в сторону. Женя свалилась. Почувствовав себя на свободе, лошадь бросилась по тропе назад. Синий рюкзак Жени волочился на ремне, и это доводило лошадь до бешенства. Переметная сума оборвалась. Лошадь летела, дикая, взлохмаченная, обезумевшая от страха, все время ощущая за собой погоню...

Рискуя жизнью, Василий Федорович бросился наперерез; за ним побежали проводники и Пашка Коровкин, но лошадь рванулась в сторону и скрылась из виду.

Журба, Абаканов, Яша Яковкин шли по следам лошади и подбирали коробки с фотопленкой, кусковой сахар, патроны к пистолету, запасную обувь — все, что попадалось по пути.

Василий Федорович вернулся ни с чем.

— Я на часок-другой отлучусь. Вы отдохните тем временем, — сказал он. — Если ничего не выйдет, тогда подумаем, что делать.