Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

Розовое цветенье абрикосов принесло в сумрачные комнаты смутную, ничем, казалось бы, не вызванную радость. Потом цвели вишни, яблони, груши, весь сад был в весеннем снегу лепестков и казался молодым, способным плодоносить многие годы. Но когда Радузев присматривался ближе к деревьям, он видел, что на стволах и ветвях лежали следы заражения грибком; глубоко в кору, в древесину зашла болезнь; ничто уже не могло спасти этот старый запущенный сад от гибели.

После нескольких месяцев добровольного заточения Радузев решил пойти в город. Он достал свои вещи, заложенные Игнатием на дно фамильного сундука, окованного полосами железа, а внучка Игнатия взяла на себя труд восстановить офицерское благолепие: чистила, гладила.

— Теперь, как новое! Из магазина! — сказала она улыбаясь.

— Как вас зовут? — спросил он молодую девушку с кокетливым лицом и стройной фигуркой.

— Люба.

— Давно здесь живете?

— Все время!

— Как же это я не видел вас столько времени?

Девушка улыбнулась.

— А я вас всегда вижу... Вы все в землю смотрите...

«В землю?.. И до чего правильно!.. — думал он, идя узкими улочками Грушек, знакомых больше по детским воспоминаниям. — Пустыня. Глушь. Тоска... А ведь когда-то сколько было здесь всего заманчивого!.. — В этом аптекарском магазине он покупал бертолетовую соль и серу для своих бесконечных фейерверков и хлопушек. В этом ряду располагались лавки со сластями — финиками, инжиром, халвой, пастилой, фисташками. А вот здесь ему купили детскую скрипочку... Куда же ушла душа, которая умела по-настоящему любить жизнь, по-настоящему радоваться и печалиться?»

Возле комендатуры стояло несколько крестьянских возков. Женщины, плача, заламывали руки.

— Что случилось? — спросил он подойдя.

— Ой, лышенько... Забралы... Усе гэть забралы... Пограбувалы...

Увидев офицера, женщины заплакали громче.

— Хлиб забралы... Останню корову...

— За что же?

— За якусь, кажуть, контрибуцию...

Он пошел дальше с гнетущим чувством, ощущая тяжесть, нависшую над страной. Через площадь проходила рота немецких солдат. Были они в походной форме, со всей выкладкой, по уставу. И с мучительной ясностью он увидел фронт, окопы, плен... Лагерь... «Неужели человек может все перенести без надлома? Без травмы? Такое горе? Такое испытание?»

Подле вокзала его кто-то окликнул. Два офицера — товарищи по реальному училищу. Оба чисто выбриты, щегольски одеты, крепко надушены.

— Сергей? Давно здесь?

— Недавно...

— Живешь отшельником? Не по-товарищески! Хоть бы навестил после приезда!

— Да я еще не оправился после дороги... Болел... Нога вот мучает...

— Куда направляешься?

— Никуда. Брожу...

— Бродишь?

Офицеры рассмеялись.

— Такой, как был!..

— Пойдем в клуб. Разобьем пирамидку!

— Я не играю.

— Чудак! Что же ты делаешь?

— Ничего...

— Странно! Пороху вторично не выдумаешь!

— Как думаешь дальше жить? Положение неустойчивое, — спросил сын исправника.

— Я об этом не думал...

— Влипнешь в историю... Положение, вообще говоря, аховое... Хочешь... — голос сынка воинского начальника притих, — хочешь... вместе дернем на Дон?

— Зачем?

— Там собираются наши... У Краснова хорошо платят... И вообще у него там жизнь не плоха! Наконец защитишь Россию! Исполнишь свой долг.

Радузев задумался.

— Там ли моя Россия? И там ли мой долг? — сказал с болью.

Офицеры удивленно посмотрели на земляка.

— Как знаешь! Пожалеешь, да будет поздно!

— Ненавижу все это... Политику в первую очередь... Забьюсь в нору и жить буду один...

— Вытащат за усики... Сейчас на земле нет нор! Все разведано. Ловцы такие ходят... Надо, брат, быть у нас или у них. Иного выхода нет.

Радузев простился и, прихрамывая, пошел дальше.

«Как противно... — думал он. — Не пора ли стреляться? Все равно жить не дадут. А в последнюю минуту, может, и рук на себя наложить не позволят...»

К ссыпному пункту немцы везли обоз с хлебом. За возами брело, в облаке пыли, стадо разномастных коров. Товарные поезда отправлялись в Германию с добром. И физически ощутимо висел над вокзалом людской стон.

«Нет! Сюда я больше не ходок...»

Замкнулся он от всех и в доме. Единственный человек, с которым встречался, была Люба, убиравшая комнаты. Он не знал, что нравилось и что влекло к этой девушке, но ее приход — жила она с матерью и восьмилетним братом во флигельке — отмечал, как отмечают луч, скользящий по подоконнику. Почти ни о чем он не говорил с ней, но не было движения, которое бы не заметил, и все казалось в ней светлым, чистым, хорошим, и он не отрываясь смотрел, как стирала она пыль с письменного стола, как вытирала двери, как подметала пол, — все делала она как-то особенно красиво.

— Сколько вам лет, Люба?

— А на что вам?

— Так.

— Шестнадцать!

Вскоре после выхода своего в город Радузев получил повестку явиться в комендатуру. У него тревожно защемило в груди.

«Что случилось? Зачем понадобился?»

Его ввели в кабинет. Он увидел выхоленного офицера с узкими, плотно сжатыми губами.

— Садитесь!

И тогда вдруг Радузев испугался... Впервые испугался за всю свою жизнь...

Комендатура находилась в том же доме, где несколько месяцев назад помещался штаб, а комендант сидел в той же комнате, в которой Радузев встретился и беседовал с Лазарем. Сохранилась та же обстановка. И это было страшно...

— Говорите ли вы на каком-либо иностранном языке? — спросил майор фон-Чаммер по-русски.

— Нет, — ответил Радузев, хотя говорил по-немецки и по-французски.

— Тогда будем говорить по-русски. Мне все равно.

Он протянул Радузеву коробочку с сигарами и откинулся на спинку кресла. Радузев к сигарам не притронулся, хотя очень хотел курить, а портсигар забыл дома.

— Дело вот в чем. К нам поступило заявление вашего отца о разгроме крестьянами села Троянды сада, принадлежащего вашему отцу. Я, собственно, должен был говорить с ним, но, мне известно, ваш отец стар, и я не счел удобным его беспокоить.

Майор затянулся и выпустил бесцветную струйку дыма. Легкие майора, вероятно, были очень емки, потому что струйка дыма шла и шла, и не кончалась, хотя с каждой секундой редела и обесцвечивалась.

«Странно... Кто это затягивается сигарным дымом?» — подумал Радузев.

— Итак, я решил вызвать вас, господин (он небрежно приподнял голову) поручик. В нашем округе крестьяне стали позволять много лишнего. Я вынужден, выполняя приказы высшего командования, прибегнуть к карательным мерам. Начну с крестьян, виновных в разорении усадьбы вашего отца.

Радузев выпрямился.

— Простите, господин майор, но усадьба вовсе не подвергалась разорению. Это недоразумение!

Майор приподнял узкую и тонкую, как линия туши, бровь.