Владимир Щербак - Буревестники

— А тысячи солдат? Это те же крестьяне, вчерашние и завтрашние! Они-то и пойдут за нами…

Подобные разговоры сыновей Софья Максимилиановна слышала не впервые, почти ежедневно, привыкла к ним и считала их своеобразной данью моде: сейчас все говорят о политике. Но для неё неприятным было узнать, что мальчики бывают на каких-то подозрительных собраниях. Их нередкие отлучки по вечерам она объясняла увлечениями молодости, девицами… А тут вот оно что! «Только этого мне ещё не хватало!» — вновь подумала она.

Она вошла в комнату. Братья, как по команде, замолчали, испуганно уставившись на мать.

— Уже полночь! — трагически начала Софья Максимилиановна, и можно было подумать, что далее последует: «А Германна всё нет!» — А вы только заявились. Какое бессердечие заставлять ждать и волноваться бедную старую мать! Трепать ей нервы, которые и без того истрепаны… Мне хочется кричать! — шёпотом закончила она.

Братья сидели молча, опустив головы.

— И потом, что это за собрание, на котором вы были?

— Ни на каком собрании мы не были! — быстро сказал Григорий.

— Подслушивать нечестно! — буркнул Пётр.

— Я мать! — высокомерно сказала Софья Максимилиановна. — Мне всё можно! Я не позволю, чтобы мои дети оказались замешанными в какой-нибудь тёмной истории. Вы дети Воложанина, героя Цусимы, не забывайте об этом! Узнал бы ваш покойный отец…

Она всхлипнула и достала из рукава кружевной платочек. Братья по опыту знали, что материны монологи, начинаясь форте, заканчивались пиано, после чего им следует повиниться и пообещать, что впредь они будут паиньками. Делал это обычно Григорий, Пётр отмалчивался.

— Ну, мама, что ты все принимаешь так близко к сердцу, — начал ластиться к матери Григорий. — Ну ничего же страшного не произошло…

— Не произошло, так произойдёт! — капризным тоном сказала она. — Материнское сердце – вещун…

— Я обещаю тебе, что с нами всё будет в порядке. Верно, Петя? Вот и он подтверждает… Ну успокойся, мамуля, ну улыбнись…

— Ах, на тебя невозможно долго сердиться! — осторожно промакивая глаза и улыбаясь, сказала Софья Максимилиановна. Ещё через минуту, окончательно успокоившись, она принялась оживлённо рассказывать, что видела сегодня на Светланской господина Сиротина, приехавшего из Петербурга, что как это приятно в такой глуши в такие тяжёлые времена встретить старого испытанного друга…

Она как-то забыла, что виделась с Сиротиным всего два-три раза в доме тётки-адмиральши.

— …Он, знаете, похудел, и это ему очень идёт! Увидите его на днях, он обещался зайти, как устроится… — она также забыла о том, что сыновья её вообще не знают Сиротина.

Пожелав мальчикам покойной ночи, Софья Максимилиановна ушла к себе, но, взволнованная воспоминаниями и переживаниями, заснула нескоро.

Подполковник жандармской службы Завалович сидел, навалясь на стол пухлой грудью, завешанной медалями. Утреннее солнце, пробиваясь сквозь зарешечённое окно кабинета, бросало на начальника отделения причудливую тень, и он со своей громоздкой фигурой, с седым пухом на голове, с покатыми плечами, с которых серебром стекали погоны, был перечёркнут чёрными квадратами решетки.

Завалович внимательно смотрел на человека, сидящего напротив, и раздумчиво барабанил пухлыми короткими пальцами по столу. Наконец он разжал свои толстые губы с оттянутыми книзу уголками.

— Тэк-с, тэк-с… Это всё?

— Да. Вот мои документы.

— Бумаги потом. А пока, господин Петров, расскажите о себе сами.

— О чём рассказывать?

— Обо всём. Начните с национальности, вероисповедания…

— Русский, православный.

— Русский? Ну да, конечно, Петров… А может, выкрест? Больно уж вы, простите, на жида смахиваете…

— Да нет, русский.

— Да я верю вам, голубчик, верю… Только знаете, как бывает? Вот у нас, в крепости Владивосток, проживание евреям воспрещено, так они, канальи, остроумный выход нашли: едут в Шанхай, «становятся» там американскими или английскими гражданами и уже на законных основаниях поселяются здесь. И стоит все это удовольствие 225 рублей – двести на дорогу в оба конца и 25 – загранпаспорт! И вот в одной и той же жидовской семейке – папа американец, мама англичанка, а сынок немец! Забавно, не правда ли? Однако мы отвлеклись. Ваш род занятий?

— Был офицером флота…

— Какое училище кончали?

— Морской корпус.

— О, аристократия! Не то что мы, плебеи – павлоны 2! А где проходили службу?

— На броненосце «Генерал адмирал Апраксин».

— Что же случилось потом?

— Перед войной обстоятельства личного порядка принудили меня оставить службу во флоте.

— Что это за обстоятельства? — Завалович впился взглядом в бывшего моряка.

— Ну, как объяснить, право… — замялся Петров. — Я был крайне стеснен в средствах и…

Завалович ухмыльнулся, заговорщицки подмигнул и сделал хищное движение рукой, словно сгреб со стола что-то невидимое.

— Это?

— Н-не совсем… Я надеялся поправить свои дела за ломберным столиком, но…

— Ага, значит, передёргивали! Нехорошо, нехорошо… Впрочем, это недостаток извинительный по молодости лет и не самый страшный по нынешним временам… Кстати, один из моих агентов бывший шулер-профессионал, и знаете, отменно работает шельмец, привык людей объегоривать!..

Петров нахмурился и заиграл желваками, мстительно подумав про себя: «Ты этого хотел, Жорж Данден!» Завалович же, заметив, что последняя его фраза не понравилась собеседнику, мысленно усмехнулся: «Самолюбив, братец! Ничего, слопаешь! Ещё не то будет!» Потом, помолчав немного, неожиданно спросил:

— Как вы оцениваете политическую обстановку в России?

Петров резко ответил:

— Уступка, которую государь сделал черни, её не остановит – будут бунты!

— Какие же, на ваш взгляд, надобно принять меры?

— Когда горит лес и на тебя идет стена огня, надо пустить встречный пал. Только так можно остановить пожар.

«Не глуп», — отметил подполковник, а вслух сказал:

— Ну что ж, возможно, вы и станете одним из таких пожарных… Вы нам подходите, и я не думаю, что возникнут какие-либо препятствия вашему вступлению в должность и в дружную… кхм… семью людей, посвятивших свою жизнь трудному и почётному делу охраны правопорядка. Но должен предупредить: наша служба трудна не только физически, но и, так сказать, морально… Вам, дворянину, воспитаннику Морского корпуса, придётся общаться с разным сбродом, копаться иной раз в чужом грязном белье – даже в буквальном смысле… Не исключено, что вы – особенно на первых порах – испытаете чувство брезгливости, а может, даже жалости к наказуемым преступникам…

— Я не брезглив, — сухо ответил Петров. — А чувство жалости у меня распространяется только на себя.