Владимир Щербак - Буревестники

— Ну-ка, ну-ка… «Первую страницу моего журнала, лучшую страницу отдаю тебе. Ты жила немного, много ты страдала и погибла в славной доблестной борьбе…» М-да… Что ж, в нынешних условиях мы не можем запретить эту публикацию, но когда мятеж будет подавлен, Амурский за сей стишок получит… гонорар! Сполна получит!

Михаил Иванович говорил ещё долго: он был прекрасно осведомлённым человеком. Потом, выслушав инструкции Петрова, собрался уходить. Надел котелок, нерешительно потоптался у двери и промямлил:

— Простите… мне, право, неловко… но мой гонорар?..

— Ах да! Пожалуйста. Попрошу расписку. Благодарю вас. Извольте.

Оставшись один, Петров подумал: «Интересно, а Фаддей Булгарин получал деньги в III отделении или работал бескорыстно, так сказать, из любви к искусству?»

Потом он принял ещё одного агента, на сей раз из числа рабочих – кладовщика Родэ.

Покинув Миллионку, он вверх по Корейской направился к Светланской. Он анализировал итоги встреч с агентами. В целом он был доволен, дело поставлено неплохо: у военных, в среде интеллигенции и среди рабочих работают три хорошо законспирированных агента. Но всё же это не тот успех, о котором он мечтал. Нужны были свои люди непосредственно в подпольных организаниях. А где их взять?

Вдруг поручик остановился как вкопанный и стоял с минуту неподвижно, несмотря на пронизывающий ледяной ветер с Амурского залива, норовивший сорвать с него армейский башлык. Господи, как это он до сих пор не додумался до этого! Ведь у него возможности как ни у кого другого!

Окрылённый Петров быстро зашагал вперёд.

Губернатор Флуг безвылазно сидел в своем П-образном белом особняке на Светланке, досадуя на некстати разыгравшуюся подагру и с часу на час ожидая ареста. Однако, узнав о визите Шпура и Ланковского к вр. и. д. коменданта крепости Моделю и о мирных намерениях руководителей восстания, Флуг немного успокоился. Теперь он уже опасался репрессий со стороны правительства, боялся, что его, как читинского губернатора Холщевникова, обвинят в нераспорядительности и потворстве революционно настроенному гарнизону. Поэтому время от времени он диктовал адъютанту адресованные начальству донесения о состоянии дел в городе.

Из донесения губернатора Флуга главнокомандующему Линевичу.

«Считаю долгом службы донести: значительная часть гарнизона и крепости находится в возмущении, вполне надёжных частей нет, авторитет власти поколеблён, повеления вашего высокопревосходительства открыто нарушаются, применение репрессивных мер против агитаторов и печати на основании военного положения невозможно, единственное средство восстановить значение власти – смена гарнизона новыми частями… Руководители революционного движения, опасаясь последствий для себя, рекомендуют нижним чинам избегать насилий, но ручаться за спокойствие, безопасность населения нельзя ввиду полной распущенности войск, присутствия опасных элементов…»

Но и без подобного рода депеш начальство знало о положении дел как во Владивостоке, так и в других городах Сибири и Дальнего Востока и принимало срочные меры: разоружало гарнизоны, формировало карательные экспедиции, тасовало колоду губернаторов и комендантов…

Из приказа главнокомандующего Линевича.

«Для восстановления порядка среди гарнизона Владивостокской крепости я командирую во Владивосток ген.-адъютанта Мищенко с подчинением ему крепости и всех войск, расположенных в крепостном районе, и с представлением ему власти ген.-губернатора. В распоряжение ген. Мищенко я назначаю Сунженский казачий полк, 6 батальонов пластунов 2-й Кубанской пластунской бригады, 1-ю Забайкальскую казачью батарею и 3-ю Восточно-Сибирскую стрелковую дивизию…»

К революционной Чите с востока и запада рвались карательные отряды генералов Ренненкампфа и Меллер-Закомельского, к Владивостоку – Мищенко. Правда, эшелоны с его войсками катились на юг Приморья не так быстро, как того хотелось бы генералу: железнодорожники едва ли не в буквальном смысле ставили карателям палки в колеса.

Слухи о приближении казаков Мищенко опередили их самих, они вошли в мятежный город, вызвав тревогу в частях и панику у руководства исполкома нижних чинов. Его председатель Шпур уже вышел из прострации, в которой пребывал сразу после освобождения из-под ареста, и принялся действовать так же активно, как в самом начале своей революционной карьеры. Только теперь, выступая перед матросами и солдатами, он не принимал театральных поз и не произносил свою коронную фразу: «Один за всех, все за одного!» Он похудел, больше обычного горбился, пряча голову в плечи, стал суетлив и жалок и, призывая на митингах гарнизон к успокоению, трусливо моргал бесцветными поросячьими ресницами.

Выполняя предписание вр. и. д. коменданта крепости, он отдал приказ о разоружении Иннокентьевской батареи, после чего у артиллеристов отобрали пулемёты, сняли замки с орудий, а солдата по прозвищу Пенёк, попытавшегося воспротивиться этому, посадили под арест. Шпур распорядился также подключить телефоны штаба крепости к центральной станции, которая с 11 января обслуживала только руководителей восстания. Поговаривали, что не без помощи председателя из крепости под каким-то предлогом был выведен наиболее революционно настроенный 32-й полк.

Но даже после этого у восставших хватало сил, чтобы отстоять город: Сибирский флотский экипаж, корабельные команды, армейские и железнодорожные части… Кроме того, Владивосток был надёжно защищён кольцом пригородных фортов, ощетинившихся дулами орудий. Мищенко, боевой генерал, участник русско-японской войны, это понимал, и поэтому, выгрузив войска в Раздольном, надолго осел там, бегая в бессильной ярости по кабинету начальника местного гарнизона и мерзко, как это умеют фронтовики, сквернословя.

Ефрейтор Кириллов и рядовой Кругликов, оба из железнодорожного батальона, были единственными членами исполкома, кто не потерял способности трезво мыслить и принимать правильные решения. В отличие от остальных комитетчиков они считали, что не всё ещё потеряно, что главное сейчас – нейтрализовать казаков, а для этого надо выслать к ним агитаторов.

Один из них – матрос Степан Починкин – приехал в Раздольное на паровозе знакомого машиниста. Он был одет в старенький, латаный полушубок, подпоясанный веревкой, в заячьем треухе и валяных сапогах. Совсем походить на мужика ему мешало отсутствие растительности на лице.

Спрыгнув с паровоза у водокачки на чёрный от копоти снег, Степан помахал машинисту и по тропинке, пробитой в сугробах, поднялся на бугор, к дороге, вдоль которой раскинулось длинной кишкой село. Сунулся было к казармам – прогнал часовой: «Куда прёшь, деревня!» Пошёл дальше, зорко присматриваясь к погонам казаков, мелькавших там и тут, считая лошадей у коновязей. Наконец нашёл то, что нужно: костерок, над ним котелок, а вокруг трое станичников в серых шинелях, бескозырных фуражках и башлыках. Они сидели на корточках, подоткнув за ремни полы шинелей и молча смотрели в огонь. Но вот старшой, плечистый, бородатый, с нашивками вахмистра, заглянул в котелок и снял его своей красной клешнёй с толстыми и, видимо, огнеупорными пальцами: «Готово!» Два других казака, молодых, усатых и чубатых, похожих как близнецы, с необыкновенной быстротой достали из-за голенищ ложки. В этот момент к ним и подошёл Степан Починкин.