Владимир Щербак - Буревестники

— Слушаюсь! — с готовностью ответил Шпур и, видя, что Модель берётся за телефонную трубку, давая понять, что разговор окончен, торопливо добавил: — Я хотел ещё, ваше превосходительство, ходатайствовать о снисхождении к тем военнослужащим, которые оказались вовлечены в известные вам события…

Генерал пристально взглянул на него.

— Я подумаю, что для вас можно сделать. Не смею больше задерживать!

Когда они вышли из штаба крепости, Шпур, нерешительно глянув на Ланковского, начал вдруг объяснять:

— Я считаю своим долгом просить помилования нижним чинам… Ведь у нас, у революционеров, девиз: «Один за всех…»

— Не фарисействуйте! — фальцетом выкрикнул доктор и, не простившись, быстро ушёл вперёд, пропал в белёсой мгле. Снег всё валил…

Во Владивостоке после 11 января начались дни, которые позже будут названы днями свободы, днями безвластия. Начались они печально: с похорон погибших…

Запылали костры на Покровском кладбище, расположенном на холме за городом, в версте от улицы Последней; косматое пламя, размётываемое ветром, яростно, как шаман, билось на мёрзлой земле, требуя, чтобы она расступилась и приняла в себя прах людей. И она, с неохотой поддаваясь заступам могильщиков, раскрывала свои холодные объятья…

По случайному совпадению в одно и то же время по параллельным улицам – Китайской и Алеутской – двигались две похоронные процессии. Одна провожала в последний путь революционерку Людмилу Александровну Волкенштейн, другая – гимназиста седьмого класса Володю Зеренсдорфа. Последняя, состоящая из родственников Володи, гимназистов и студентов, возглавляемых директором Восточного института профессором Рудаковым, остановилась, когда по Косому переулку на Китайскую поднялась первая. Объединившись, обе процессии продолжали свой скорбный путь вместе. Попов не было, и похороны получились гражданскими, революционными…

Спустя несколько дней кровавые блики костров заиграли на высоких стрельчатых окнах вокзала; исполком решил похоронить жертвы расстрела в прижелезнодорожном сквере, почти на месте побоища…

За последние полгода владивостокцы привыкли уже к многолюдным демонстрациям и митингам, но такого массового шествия город не знал за всю свою 45-летнюю историю. Народ заполнил не только проезжую часть Алеутской, но и тротуары, и казалось, вся улица стронулась с места и потекла вниз, к вокзальной площади. По этой живой реке, текущей медленно и скорбно, плыли в окружении венков многочисленные гробы. Впереди процессии шли матросы в бушлатах, с башлыками на шее, с обнажёнными головами. На груди – алые банты, в руках – хоругви, кресты, распятья и красные флаги с чёрным крепом. Как под аркой, образованной длинным плакатом со словами «Вечная память борцам за свободу», чёрной шеренгой шли вдовы. Принадлежащие к разным социальным категориям, они сейчас были неразличимы: похожими их сделало общее горе, и они были на одно лицо – бледное, с опухшими веками, с бескровными губами, подобранными в нитку.

Общее горе примирило на время и политических противников, демонстранты несли лозунги эсеровские и эсдековские, в одной колонне шли большевики Вахреньков и Починкин, меньшевик Силин, братья-антагонисты Пётр и Григорий Воложанины, беспартийные Рублёв и Сибиряк и присяжный поверенный с репутацией либерала… Здесь были даже наши старинные знакомцы обыватели Иван Степаныч и Степан Иваныч, которые, правда, не шли в колонне – как бы, знаете, чего!.. – а стояли на тротуаре с приличествующими случаю скорбными физиями. И исполнительный комитет, активно бездействовавший все эти дни, был здесь, только его председатель блистал своим отсутствием: у Шпура появились веские основания опасаться толпы…

Не было большевика Назаренко, который лежал в больнице и которого пользовал доктор Волкенштейн, сам едва державшийся на ногах от придавившего его горя. Не было поручика охраны Петрова – он отсиживался в боковушке в доме мадам Воложаниной; не было Цирпицкого, не было офицеров и фараонов.

Почти половина населения города вышла на улицы. Даже солнце вышло и неуместно повисло посреди чистенького неба, далёкое и холодное, оно равнодушно взирало на то, как люди хоронят людей.

Под рвущую душу музыку Шопена улица-река, чуть колышась, стекала с бугра, впадая в привокзальную площадь и растекаясь по ней. Здесь, на эти самые булыжники падали те, чьи тела сейчас покоятся в гробаx, которые несли на плечах солдаты и матросы. Взгляды многих невольно обратились в сторону штаба крепости, откуда шесть дней назад били по мирной демонстрации пулемёты. Сейчас пулемётов не было, здание имело подчеркнуто мирный вид, на нем даже чьей-то лицемерной рукой, может, той самой, что нажимала гашетку пулемёта, повешен трёхцветный российский флаг с траурной чёрной лентой.

Рублёв исподлобья осматривал место недавнего побоища. Вон там, за забором, лежали тогда они с Починкиным, Степан стрелял по селивановцам, а его, Ивана, подвела винтовка, чёрт бы её побрал!.. Вспоминать об этом было неприятно, у Ивана было даже такое чувство, что он отчасти виноват в гибели мирных горожан – не смог защитить их! Но одного гада он всё-таки пришил!

Толпа заполнила сквер, сгрудилась вокруг составленных на землю гробов. Они стояли на краю зияющей чернотой и дышащей хладом длинной ямы, которой суждено было стать братской могилой. Музыка смолкла, начался митинг. Шпики – «слухачи» и «подмётки» – фотографировали глазами ораторов, а последние, будучи сторонниками разных партий, были единодушны в своих гневных речах:

— Проклятье убийцам!

— Вечная слава борцам за свободу!

Испуганный армейский священник, силой приведённый матросами, судорожно взмахивая кадилом, торопливой скороговоркой бормотал что-то об «убиенных рабах божиих». Ещё несколько минут являли миру свои восковые лики покойники, перед тем как навсегда скрыться под крышками гробов. И наступил тот самый страшный момент русских похорон, когда воют бабы. Это можно назвать плачем, причитанием, но всё-таки это вой – жуткий, многоголосый, то низкий, стелющийся по земле, то взмывающий до небес, в нём всё: боль, тоска, жалость; иногда рыдания напоминают смех, и от этого становится особенно жутко. Бабий вой так же страшен, как молчаливые мужские слезы…

И всё это было.

Гробы один за другим исчезали в яме. Стук мёрзлых комьев земли о крышки, рыдания, Шопен, орудийный салют Тигровой батареи – таким был реквием первым жертвам первой русской революции во Владивостоке. Сколько их ещё будет…

Из обращения коменданта крепости генерала Артамонова к населению города.

«Граждане Владивостока! Вчера схоронен последний из наших братьев, павших в происшедшей печальной междоусобице. Отслужена лития по всем павшим, ибо мёртвые сраму не имут и нашли уже своего небесного судию. Я сам приказал снять с братский могилы ленту, напоминавшую тяжёлое для Владивостока время…»