Владимир Щербак - Буревестники

— Не хочу, — скривился Васятка и пожаловался тоненьким голоском: — Ох, голова болит, Ваня…

— Ещё бы! — насупился матрос. — Как он тебя рубанул, сучий потрох! Чтоб его на том свете черти вывернули наизнанку!..

— На том свете? — изумился мальчик. — Так ты что, убил его?!

— А что же мне было, целоваться с ним, что ли? Я б его, гада, и голыми руками задушил, не будь у Стёпки винтаря!..

Васятка долго и молча смотрел на матроса, видимо, не в силах привыкнуть к мысли, что Ванька, добрейший, хотя и беспутный Ванька, мог убить человека. Потом с трудом разомкнул губы.

— А что было потом?.. Чем заваруха та кончилась?..

— Вот именно заваруха! Положили, сволочи, народу тьма-тьмущая… А сколько раненых, как ты, – и не посчитать! А чем кончилось, Васёк, не знаю, до сих пор, слышно, стреляют…

— Аннушка не пришла?

— Нет…

Утомлённый разговором Васятка заснул. Рублёв перебрался на лавку и, накрывшись бушлатом, тоже задремал. Разбудила его Аннушка. Румяная с мороза, похорошевшая, словно Снегурочка, она возникла из облака, ворвавшегося в комнату из холодных сеней. Не успев удивиться при виде матроса, она увидела на подушке забинтованную голову брата, обмерла и, устремив безумный взор на Ивана, прошептала:

— Что с ним? Убили?

— Да ты что! — нарочито бодро сказал Рублёв. — Живёхонек! Так, зашибся малость…

Аннушка, срывая на бегу платок, бросилась к кровати, встала на колени, склонившись к лицу брата:

— Васятка, что с тобой? Кто тебя…

— Гуран проклятый нагайкой… Да ты не бойся, ничо страшного…

— Какой гуран? За что? — Аннушка, ничего не понимая, повернулась к Ивану, взглядом требуя объяснений.

— Вчера на демонстрации из пулемётов по колонне… А потом казаки налетели… Вот один Васятку и достал… Я его, гада, отправил в «могилевскую губернию»… А за Васятку ты точно не боись: всё в порядке, до свадьбы заживёт. Доктора, правда, всё равно надо…

Аннушка осмотрела раны, погладила брата по щеке и встала. Зло посмотрела на матроса:

— Это все вы! Втягиваете его в свои дела, в политику!.. А он ещё мальчишка, понимаешь, мальчишка!.. Я так и знала, что этим когда-нибудь кончится! — и она без всякого перехода завсхлипывала.

Иван стоял молча, смиренно опустив голову. Поднял её, только когда услышал стук двери: Аннушка ушла за доктором.

— Не слушай её, Ваня, — слабым голосом сказал Васятка. — Дура баба… Что она понимает в революции… Дядя Саша говорил, революции без крови не бывает…

— Лежи помалкивай, — грубовато ответил Рублёв. — Правильно она говорит: мал ты ещё для этих дел.

— А дядя Саша говорит, что революция… как его… удел молодых.

— Всё-то твой дядя Саша знает! А где он сейчас-то?

— Он болеет! И вообще ты ничего о нём не знаешь, это такой человек, это такой…

— Ну ладно, ладно… Пусть он будет хороший… Только молчи, тебе нельзя много разговаривать.

Аннушка вернулась скоро: доктор, а точнее, фельдшер, жил на соседней улице. Этот древний еврейский старичок пользовался в Рабочей слободке всеобщей любовью, потому что лечил бесплатно, более того, страшно обижался, когда ему предлагали гонорар; на что он жил – никто не знал. Его мази и порошки сделали своё дело: Васятка спокойно заснул, жар у него спал, дыхание было ровным, он больше не бредил.

Он проснулся среди ночи и услышал шёпот:

— Убери руки! Нашёл время… Убери руки, я сказала!..

— Ты не думай, Ань, я ведь по-хорошему… Ну хочешь, завтра же обкрутимся?

— Я тебе уже сто раз говорила: не пойду за тебя!

— Ну почему?

— Почему? Хочешь знать правду? Так вот: я не хочу жить в бедности. Бабка моя была нищенкой, мать всю жизнь христарадничала по соседям… Отца, когда убило в котельной, даже похоронить было не в чем… Мне надоела эта проклятая бедность! Я не хуже тех расфуфыренных барышень, которые шлындрают по Светланке и кушают в кафе «Жан» пирожные… Я тоже хочу жить по-человечески…

— Вот подожди, скоро произойдёт революция, и тогда…

— Ты эти байки можешь Васятке рассказывать. Это он, дурашка, верит. А я знаю: богатые и бедные будут всегда… И если выйду за тебя – вовек из бедности не вылезу…

— Ань, ну при чем туг бедные-богатые? Ты ведь любишь меня? Сама тогда в парке говорила…

— Ну, говорила. Ну так что с того? Любовью сыт не будешь!..

«Ванька жениться хочет, а Анка не дает, — подумал Васятка, пожалел матроса, но тут же осудил его: — И чего унижается перед этой дурой!»

Он завозился на кровати, характерно покашлял, и шёпот смолк.

Из письма рядовому Владивостокского минного батальона Кириллу Кудрявцеву от брата Александра Кудрявцева, рабочего ткацкой фабрики г. Иваново-Вознесенка Шуйского уезда Владимирской губернии.

«…Отец наш, брат Кирюха, совсем старый стал, силы уж не те, да и мать хворает, погнула спину достаточно. А подсобить некому, дела у самого горящие 12: и уволен за участие в… (зачеркнуто). Заваруха эта были целых 72 дня, а сколь народу… (зачеркнуто) на той реке Талке – страсть! Ну ничего, как аукнется, так и откликнется… Наши заводские ораторы ходят в деревню, толкуют с мужиками, те вроде соглашаются, что надо… (зачеркнуто), но говорят, что ежели станете говорить, что бога не надо, то колом прогоним… ещё слишком религиозны и запуганы, боятся начальства… Ты, Кирюха, лишнего не пиши, у нас письма от солдат… (зачеркнуто)».

Дородный господин в шапке-боярке и широкой барской шубе с мокрым от растаявшего снега бобровым воротником, сановито кряхтя, поднимался по грязной, заслеженной, усеянной окурками лестнице на второй этаж. Мимо него вверх-вниз сновали солдаты, железнодорожники и прочий служилый люд. Многие узнавали доктора Ланковского, кланялись ему, главному врачу дороги. Он снисходительно кивал в ответ.

На лестничной площадке он остановил солдата.

— Скажи, милейший, где тут помещается исполнительный комитет нижних чинов?

— Это где господин Шпур заседают? Во-он в той комнате, кажись, двенадцатый номер.

Ланковский медленно пошёл в указанном направлении, обдумывая ещё раз предстоящий разговор с председателем исполкома, недавним своим соседом по камере. Тогда, на гауптвахте, доктор покривил душой, сказав, что абсолютно не волнуется по поводу своего ареста. И тогда, и особенно сейчас он был обеспокоен, не скажется ли всё это на его дальнейшей карьере. Он уже ругал себя за мальчишескую, как он её сам теперь называл, выходку с полковником Кремером. Беспокоило его и то, что он освобождён, так сказать, не сверху, а снизу: у властей может сложиться мнение, что он один из главарей мятежа, один из тех, кто выпускал на волю пресловутого джина…

Обдумав всё это, доктор пришёл к выводу, что надо срочно восстанавливать реноме, доказывать свою лояльность. Причем это делать надо не дожидаясь конца бунта – тогда будет поздно, а сейчас, когда город в руках мужичья!