Владимир Щербак - Буревестники

Александр Большой хотел что-то сказать, но не успел: в окно постучали. Друзья переглянулись, затем Ефим приподнял беленькую занавеску и бесцеремонно спросил:

— Кого надо?

— Ковальчук здесь живет? — послышалось за окном. — Привет вам от Зозули.

Ефим и Александр Большой ещё раз переглянулись.

— Любопытно, — протянул Ковальчук. — Ну, поглядим, что там за птица. Ты пока пройди на хозяйкину половину. Тетки Дарьи нет…

Вошёл Доколе. Он окинул взглядом комнату, в которой не на чем было задержаться взгляду: стол, лавка, печь, на стене дешёвые ходики с замком вместо гири и самодельная полка с книгами.

— Какой такой Зозуля вас прислал? — спросил Ефим, настороженно глядя на гостя. Пока тот обдумывал ответ, из соседней комнаты вышел Александр Большой – коренастый, большеголовый, лобастый.

Доколе, радостно остолбенев, воскликнул:

— Да вот же он, Зозуля!

— Доколе!

Они обнялись. Ковальчук пробормотал:

— Так вы знакомы?

— Ну конечно, ещё по Чите, — весело ответил Александр Большой, он же Ефим Зозуля. — Знакомься: это Гриша Доколе, наш человек, большевик. Вот, кстати, Ефим, на ловца и зверь бежит: Гриша имеет опыт работы в войсках и сам совсем недавно был солдатом…

Ефим протянул руку.

— Значит, нашего полку прибыло? Очень рад! А что за фамилия, извиняюсь, такая необычная? Или это кличка?

Гриша смутился, за него ответил Зозуля:

— Это его любимое словцо, всюду его вставляет, вот и заработал себе прозвище. — он повернулся к Грише: — Ну, как там в Чите, в Верхнеудинске? Сам как? Я слышал, зацапала тебя охранка? Бежал?

Зозуля сыпал вопросами, и Доколе, несказанно обрадованный тем, что встретил в этот трудный момент знакомого, и не просто знакомого – единомышленника, товарища по борьбе, что он наконец среди своих, готов был рассказывать обо всём. Но Ковальчук, заметив синь усталости под глазами парня, перебил:

— Ты погоди со своими расспросами, дай человеку поесть да отдохнуть. — и повёл нового гостя к небогатому столу, где уже пофыркивал вёдерный самовар. Гриша с любопытством смотрел на этот чудо-самовар, своим обликом напоминавший генерала: толстый, пыхтящий, весь в медалях многочисленных выставок.

Ел Доколе с трудно сдерживаемой жадностью, однако с достоинством и опрятно. Ковальчук и Зозуля, хотя и были голодны после работы, не сговариваясь, от еды отказались и пили пустой чай.

Через полчаса насытившийся Гриша рассказывал товарищам о положении дел в Забайкалье.

— …Несмотря на разгром, товарищи не сложили оружия. Каждый член РСДРП, я имею в виду настоящих революционеров, — уточнил Гриша, и его поняли. — Готовится к новым схваткам с самодержавием…

Оба Ефима сидели за столом напротив Доколе, один подперев массивную голову кулаком, другой теребя бороду, и внимательно слушали.

— …В Забайкалье взят курс на создание в армейских частях сильных, боевых социал-демократических организаций, чтобы в будущем они явились как бы надёжными повстанческими группами…

— Вот-вот! — оживился Ковальчук, но Гриша вздохнул.

— Нам удалось создать такую военную организацию в Верхнеудинском гарнизоне, но в самый разгар работы меня арестовали, какая-то сволочь выдала… Но ничего – удрал! — он улыбнулся чуть смущённо, помолчал и спросил: — А как ты, Зозуля, очутился здесь?

Тот шутливо погрозил пальцем:

— Нет больше Зозули, почил, так сказать, в бозе! Есть Александр Большой. Запомни. Ну а во Владивостоке я не новичок – почти родные края, поэтому и прислал меня Сибирский союз сюда работать.

— Что тут у вас новенького?

— Да то же, что и в Забайкалье, — ответил Ковальчук. — Охранка озверела: тюрьмы переполнены, революционно настроенные части выведены из крепости, приходится начинать всё сначала… А меньшевики и эсеры путаются в ногах, мешают работать! Но вообще социал-демократическая организация здесь, можно сказать, устойчивая. В январе в Никольске-Уссурийском состоялась партийная конференция, она согласилась с нашим мнением о необходимости более тщательной подготовки к вооружённому восстанию. Сейчас во Владивостоке три партийные курии: городская, мастерских Улисса и военная. Последняя самая слабая. Видимо, её и поручим тебе, товарищ Доколе, учитывая твой опыт работы в войсках. Ну, об этом разговор особый… А сейчас, друзья, спать!

— Спать… — не открывая глаз, прошептал Доколе запёкшимися губами. — Спать…

— Что он там бормочет?

— Вроде спать хочет, ваше благородие.

— Так он же и так спит!

— Нет, это он потерял сознание, господин ротмистр… И вообще ему стало хуже…

— Вы уверены, доктор, что это не симуляция?

— Абсолютно.

— Не хватало ещё, чтобы он здесь, на гауптвахте, загнулся! Неприятностей потом не оберёшься!

— Не волнуйтесь, прапорщик, его сегодня же переведут в гражданскую тюрьму.

— А как же с обвинением?

— Ждать!

Ждать… Кто сказал: ждать? Это Ковальчук велел ждать. Собираясь утром на работу, Ефим наказал Грише не выходить из дому, покуда ему не раздобудут документы. Доколе со вздохом подчинился.

Некоторое время он бесцельно слонялся по комнате, положительно не зная, чем заняться. «На добывание документов уйдёт не один день, — с досадой думал он. — И всё это время я буду бездельничать! Да и перед Ковальчуком неловко: сел ему на шею!»

Он подошёл к самодельной некрашеной полке, на которой теснилось множество книг, начал рассеянно просматривать их. Кое-какие ему были знакомы, но большинство он видел впервые. Гриша подивился и позавидовал широте кругозора Ковальчука: «Капитал» Маркса, изложенный Девиллем, «Пауки и мухи» Либкнехта, Пушкин в издании Брокгауза и Ефрона, записки депутата второй Государственной думы Василевича, рассказы Льва Толстого, стихи Эмиля Верхарна, журналы… По всей видимости, это было не всё: кое-что выставлять открыто нельзя.

Как и многие революционеры, не получившие сколько-нибудь значительного образования, Доколе был самоучкой, читал много и бессистемно, преимущественно политическую литературу. В журналы заглядывал редко, в дни вынужденного безделья – такого, примерно, как сейчас.

Прихватив с собой пару свежих номеров журнала «Современный мир», Гриша перебрался на кушетку. Наугад раскрыл апрельскую книжку – продолжение романа Арцыбашева «Санин». Мартовского номера не оказалось, и он начал читать с середины. Уже через несколько минут на худом, заострённом книзу лице Гриши появилось брезгливое выражение: роман был откровенно порнографическим.

Из романа М. Арцыбашева «Санин».

«…Каждое женское платье, обтянутое на гибком, кругло полном теле самки, возбуждало его до болезненной дрожи в коленях. Когда он ехал из Петербурга, где оставил множество роскошных и холёных женщин, еженощно мучивших его тело исступлёнными нагими ласками, и впереди вставало перед ним сложное и большое дело, от которого зависела жизнь множества людей, работавших на него, Волошину прежде всего и ярче всего была откровенная мечта о молоденьких, свежих самочках провинциальной глуши…»