Константин Лагунов - Начнем сначала

С Ольгой?.. Нет. У нее не хватит ни мудрости — подсказать, ни смелости — поперечить. Она сможет лишь поддакнуть. Да и у Бурлака в отношении к молодой жене все еще присутствовала приметная черта превосходства возраста, опыта и силы…

А чувство безысходности нагнеталось и нагнеталось в душе, загоняя Бурлака в тупик.

В одну из кризисных минут, когда Бурлак лихорадочно раздумывал, к кому же постучаться со своей бедой, вспомнился вдруг старик Верейский и… нежданно-негаданно… Марфа. Вот кому мог бы он распахнуть душу. Марфа бы поняла, посочувствовала, пожурила и непременно сказала бы так нужное сейчас мудрое и твердое слово, да не наобум, не из бабьей жалости почерпнутое…

Именно этого слова — толчка, последнего и решительного, ему и не хватало сейчас позарез. И знай он, где теперь находилась Марфа, может, и помчался бы к ней за этим единственным словом.

Мигнул карманный фонарик, осветив циферблат будильника, и снова густые темно-серые сумерки сомкнулись над Марфой. «Половина шестого. Рановато…» Нашарив кнопку, выключила звонок будильника. Поудобней, повольготней разместила тело на постели и задумалась…

Третью ночь подряд ей снится Максим. Нехорошо снится. Сегодня увидела его молодым, нарядным, но седым. Поразительной белизны длинные волосы развевались по ветру, дыбились, вздымались высокой белой копной. Максим стоял на противоположном берегу неширокой речонки и тянул руки к Марфе. Она тоже тянулась навстречу. Они почти касались друг друга пальцами, но взяться за руки так и не смогли.

Черная и блестящая, как мазут, вода в речонке бешено бурлила, клокотала, будто кипела. Иногда вздымались высоченные конусообразные, чугунно тяжелые и черные волны, с гулом бились о берега, и Марфе казалось, что от их ударов вздрагивала земля под ногами.

Она что-то кричала Максиму, и тот кричал ответно, но что? Ни слова не осело в памяти. Неумолчный бешеный рев черной реки глушил голоса. Поняв, что им не докричаться и не дотянуться, Марфа стала высматривать переправу. «Должен же быть какой-нибудь захудалый мостик, жердочка, паром», — думала Марфа, торопливо шагая по берегу навстречу течению. Максим шел туда же по своей стороне. Ах, как обрадовалась она, завидев мостик, кинулась к нему со всех ног. И Максим побежал. Сейчас они взбегут на мост и наконец сойдутся…

Странным сооружением был этот мост. Горбатый, на птичьих ногах. «Избушка, избушка на курьих ножках, встань передо мной, как лист перед травой», — завертелось на языке Марфы. «Нет, лист и трава это о сивке-бурке. А как же об избушке-то? Да зачем мне это?» — отмахнулась от ненужных мыслей и по круто уложенным бревнышкам, как по ступеням, стала взбираться на горб моста. А тот вдруг встал в дыбки, оглушительно хрустнул и распался, рассыпался, и вместе с бревнами полетели в черные волны и они с Максимом. «Максим!» — отчаянно закричала Марфа и проснулась.

Еще не уняв сердцебиение, не стряхнув волнение и дрожь, подумала: «Неладное с ним что-то. Занемог, либо беда пристигла». И заныло сердце. Да как заныло. Будто в чужом недобром кулаке стиснутое. И сразу все вокруг черным и чужим стало, опостылело, опротивело. И этот холодный, неуютный, по окна заваленный снегом балок с неказистой, грубой, походной обстановкой, и полушубок с ушанкой, и тяжелые меховые сапоги, и беспросветное, нудное мотание с утра до поздней ночи, телефонные звонки, перебранки, горы бумаг: накладные, наряды, распоряжения, списки… Все, чем жила доселе, разом поблекло, обесценилось, вызывая неприязнь и злое раздражение. Осточертела постоянная болтанка на ниточке, на волоске. То кончается мясо. То нет крупы. Распродали сахар. Расхватали валенки и ватники. Главурс недодает, урс общипывает, в орсе растаскивают, а в поселке нечем торговать. А деньги есть. Запросы есть. Надо закреплять, удерживать тут рабочих. А чем? Романтикой? Героикой? На таком горючем не каждый взлетит. А и взлетит, долго ли продержится?.. Что бы тут ни сделала она — все временно, и через два-три года опять начинай с нуля, на голом месте. Чуть обживешься там, — снова вперед, в тайгу или в тундру и… все сначала. Чертово колесо. Неужто до старости вот так и мыкаться, перескакивая с места на место? Три таких перегона и — на пенсию. И жизнь позади! Боже мой!..

Стыло сердце от этих мыслей. Темнело в глазах. Наплывало раскаяние. Она еще молода. Ей только сорок. Есть еще здоровье, сила, красота. Куда с этим невозвратимым богатством? Растворить в нескончаемых заботах, в неуемном труде? А для себя что? Кроме суеты, заседаний и бумаг ей нужна семья, добрый и теплый уют. Зачем же нырнула в Усть-Юган? С отчаяния? Дочь зачем притащила? Ей нужна иная жизнь, не здешние условия, не это окружение.

Запнулась на фальшивой ноте. Нет, Лена здесь не хандрит. Целый полк поклонников — куда с добром! — симпатичные, образованные, интеллигентные парни. Самодеятельность раздули, клуб всем миром достраивают, в институтах, аспирантурах заочно учатся. Счастливые. Потому что молодые? Не только. И любят, и гуляют, и работают. Рожают и растят детишек… Беды и нехватки их не злобят. «Бойся не того, что вокруг, а того, что в тебе…»

Вон как развернулись вдруг мысли Марфы. Развернулись и встали поперек, и надо было отвечать на главный вопрос: «Что мне мешает быть счастливой?» Не обделена вниманием мужчин. Есть достойные, умные, симпатичные и с самыми серьезными намерениями. А у нее на уме Максим. С ним сравнивала, по нему меряла, к нему подгоняла. Едва забудется — и полетела мыслями в Гудым. Затоскует о мужчине — непременно Максим приснится. Чуть захандрит и сразу затревожится: как он там? Пора расстаться с ним навсегда, освободить от него сердце, тогда — она чуяла это — все вокруг переменится, станет иным. Дважды в одну реку не войти, двух одинаковых не найти. Да и не бог Максим, не идеал. Мужик как мужик. Чего на него молиться? За что поклоняться?..

Правильно, трезво рассудила, а забылась — и сразу привиделась комнатенка на чердаке и ясно послышался глухой голос: «Поженимся, тогда… Люблю ведь…» И опять закружила память по давно забытым, но, видно, незаросшим стежкам. И от того кружения по погостам остались лишь горечь да боль.

«Встретить бы кого, чтоб увлек, влюбил, отболело бы, отвалилось разом. Не сошелся клином свет на Максиме». Насилуя себя, начала припоминать изъяны в характере бывшего мужа, вытаскивала, перетряхивала все недоброе, что сделал когда-то преднамеренно или неосознанно, всякую мелочь тянула на свет и чернила, пятнала своего любимого, острила обиду на него, раздувала неприязнь. Начала даже накликать беды на его голову, но, опомнясь, испугалась. Рассудок казнил, сердце миловало. Все прощала до той последней черты. «Я был у женщины, Марфа». От этой черты сердце и разум впрягались в одну упряжку. И ни прощения, ни оправдания. Вскинуто. Нацелено. Взведено. Еще мгновение, и вот она — долгожданная, заслуженная расплата. Но именно в это крайнее мгновение вдруг подступала жалость. «Дурачок. Почуял старость, метнулся сломя голову. Что она даст ему? Любовь?.. Разве я не любила? Ребенка?.. Другой Лены не будет…»