Матвей Ройзман - Минус шесть

Жалованье на охрану собирали по подписке. Фишбейн внес пополам с Вахромеевым кругленькую сумму и устроил штаб. Это говорится «штаб», а на самом деле в той же домовой конторе развесили винчестеры и поставили диван для дежурных. Дежурить наняли отставных и отпускных офицеров: они привыкли за это получать, а им привыкли за это платить. Сын дворника, Кирюшка, утопая по уши в отцовских валенках, топил печку, чистил ружья и ставил для офицеров самовар. Офицеры не только спали на диване и пили сладкий чай! Но что делать? Офицеры, по крайней мере, умели караулить и обращаться с оружием. Вахромеев — кандидат в учредительное собрание по списку партии народной свободы — смеялся над Фишбейном:

— Вы устроили настоящую крепость! Не хватает пушки, а то хоть с немцами воюй!

Ему было смешно. Когда пошла пальба в конце октября, он совсем не смеялся, этот Вахромеев.

— Кто был прав? — спросил его Фишбейн. — Я давно знал, что товарищи устроят нам тумел-мумел!

Фишбейн назначил начальником домовой охраны артиллерийского штабс-капитана, Хухрина: ему не хватало роста, живот у него, пожалуй, был в излишке, лицо — кровь с молоком, а ноги, как полагается конному артиллеристу, — колесом. Хухрин носил бекешу защитного цвета, кубанку из коричневого каракуля,

отлично щелкал шпорами и говорил, словно объезжал горячую кобылу:

— Но-о! Почему не на месте? Безо-браазие!

Фишбейн мог чем угодно поручиться, что никто не проберется на двор через ворота или через крышу. Это было опасно для дома: если-б перелез красногвардеец, обстреляли бы юнкера; если-б пробрался юнкер, открыли бы огонь красногвардейцы. С соседних крыш стегали залпами, подле ворот день и ночь бесился пулемет, падали раненые, царапали деревянную обшивку и просовывали руки под ворота.

Фишбейн не понимал, за что люди дрожат от страха в шестиэтажной мышеловке. Еще ничего, что дрожат, — голодают! Фишбейн всем давал продукты, а потом жена предупредила:

— Давай им побольше, чтоб у тебя руки отсохли! На чем я буду жарить пышки, если не будет масла? На водопроводной воде?

И Фишбейн велел секретарю домкома созвать общее собрание. Секретарь, т.-е. сын Фишбейна, Додя, нажал ладонью все кнопки сигнализации, и, когда жильцы высунули головы из форточек, дворник Василий во все горло сообщил о часе собрания. Кто не рад был в такое время хоть какому-нибудь делу? Через четверть часа Фишбейну доложили: «готово», и он сказал жене:

— Идем со мной! Все-таки будет лишний голос за!

Жена еще лежала в кровати. Она выпила чашку какао и просматривала старый номер «Журнала для хозяек». Шелковое одеяло съехало с ее молочного плеча, волосы после папильоток вились барашками, и она, как говаривал сам Фишбейн, выглядела чистокровной красавицей. Точнее никто не сказал бы. Белое, полное лицо Цецилии, каштановые волосы, слегка тронутые хной, голубые глаза, тонкие губы заставляли недоумевать: как все это могло попасть на такие широкие плечи, на длинное туловище с громоздким бюстом, короткими руками и отекшими ногами с плоской ступней? Цецилия слыла умной и доброй женщиной, и единственным ее недостатком была вспыльчивость. В такие минуты она махала руками, словно собиралась улететь, и кричала до тех пор, пока одышка не зажимала ей рта. Но и тогда Цецилия не давала себе покоя: она топала и шипела. Хухрин, — этот наглец, неудачно ухаживающий за ней, — неостроумно прозвал Цецилию помесью гардероба с гусыней…

— Когда они перестанут стрелять? — спросила Цецилия. — Меня всю ночь мучила мигрень! Укрой меня потеплее, я хочу чуточку уснуть!

Фишбейн укрыл ее и поцеловал в теплую шею. За ним прибежали во второй раз.

— Какая спешка! Кого, кого, а меня можно подождать! Не такие люди дожидались и еще считали за счастье дождаться! — сказал он и, надев шапку и шубу, пошел на собрание.

В зале стоял гвалт. Окружив штабных, жильцы слушали новые вымыслы о победе юнкеров. Фишбейн, кому нужно поклонился, кому нужно, пожал руку. Василий притащил атрибуты заседания: колокольчик и графин с водой. Додя влез на стул, сосчитал жильцов и крупно написал:

ПРОТОКОЛ

общего собрания жильцов по Никитскому бульвару дом № 2111.

Фишбейн расстегнул свою шубу на королевском меху — горностае (горностай он купил по случаю) и начал:

— Вы лучше меня знаете, что я блюду ваши интересы, все равно, как мои собственные. Когда нас выпустят на улицу — неизвестно; но известно, что вы не имеете продуктов. У меня тоже все на исходе, и положение наше хуже губернаторского. Чтобы как-нибудь прокрутиться, я предлагаю вам одну комбинацию! Скажу короче: в нашем доме помещается лавка всеми уважаемого Степана Гордеича…

Не успел он договорить фразы, как Лавров ахнул, поднялся со стула, расправил широченную бороду и приготовился говорить. Фишбейн тряхнул колокольчиком, — на Лаврова зашикали, замахали и потянули за рукав.

— Прошу хладнокровий! — крикнул Фишбейн. — Я спрашиваю вас: если мы войдем в лавку с черного хода, если мы честно перепишем товар, если мы честно распределим его, если мы… прошу хладнокровия!… честно уплатим Степану Гордеичу, кто скажет, господа, что это не коммерческий подход?

Что делалось в зале! Фишбейну кричали браво и аплодировали, как Шаляпину. Додя опять влез на стул, сосчитал число рук, — их было больше, чем жильцов. Он написал: „единогласно”. Через десять минут Лавров открыл дверь своей лавки и пропустил Фишбейна и членов домкома. Они увидали, что окна разбиты и в деревянных щитах светятся дыры толщиной в палец. Под самым носом щелкали выстрелы. Фишбейн повернул назад, и за ним боком вылезли остальные.

Дворники и добровольцы потащили в прачечную мешки с мукой, крупой, сахаром; кадки с квашеной капустой и солеными огурцами; бидоны с подсолнечным маслом, бутылки с квасом, эссенцией, экстрактом — чорт знает с чем! Коробки килек, сардинок, шпрот; банки с вареньем, медом, маринованными грибами; мороженых кур, поросят, судаков — целый Охотный ряд! В прачечной поставили прилавок, на прилавок — весы, совки, воронки. На конторку положили счеты, и за конторку сел казначей домкома, Степан Гордеевич Лавров. Члены домкома надели фартуки, засучили рукава и даже сморкаться стали при помощи трех пальцев. Фишбейн покрикивал, чтобы делали хороший поход, — все равно убытку не будет! К вечеру продукты расторговали.

— Товар, товар-то какой! — восторгался Лавров, и его потное лицо таяло, как сливочное масло. — Сроду плохого сорта не держали!

Кому он говорил? Фишбейн хорошо знал, что почтенный Степан Гордеевич — архи-жулик!

Когда у человека полный желудок, почему ему не веселиться? Жильцы, — по большей части это были состоятельные люди, — как родственники, собирались друг у друга, сплетничали, пили чай или перекидывались в картишки. Фишбейна приглашали, как почетного гостя, старались угодить ему и называли королем. Разве он был не похож на короля? Он любил своих подданных, но, как все короли, сильней подданных любил самого себя.

Читать дальше