Михаил Коршунов - Автограф

В старой потертой папке лежал роман. Не закончен. Назывался «Метрика». Тамара не развязала ленточки на папке, не достала рукопись. Смотрела на папку, на пятно с подрисованными ногами и руками, странно обессилев, потеряв решительность.

Артем долго сохранял картонную обертку на паспорте. Такая обертка была на его паспорте и на Тамарином. Оберткам тоже лет по двадцать с лишним. У Тамары на обертке был записан номер телефона Артема в общежитии Литинститута. Артем любил период цветения тополей, уходил в сквер института. Ее с собой не приглашал. Уходил всегда один. Старался исчезнуть незаметно, как старается незаметно, уже в пальто, убежать к себе в кабинет и присесть к машинке. Артем никогда не рассказывал Тамаре о себе, о своем детстве, юности. Познакомились они, когда он поселился уже в общежитии, хотя он вырос в Москве, учился в школе. Потом служил в армии. Но каких-либо подробностей о детстве и юности Тамара не знает. Артем никогда не рассказывал, никогда ничего об этом не писал. Может быть, в новом романе будет что-нибудь? Не напрасно же он называется «Метрика».

Однажды к Артему пришел Трифонов. Они заперлись в кабинете. О чем говорили? Нет, не просто о литературе — о своем прошлом: Артема с Трифоновым объединяло детство. Когда Трифонов поздно вечером ушел, Тамара не выдержала, спросила:

— Зачем он приходил?

Артем шутя ответил:

— За прототипами.

Артем и Трифонов были одноклассниками. Их учил литературе один и тот же преподаватель — Давид Яковлевич Райхин. Преподает литературу и сейчас, и в той же школе № 19 имени Белинского, в которой Трифонов и Артем учились, начиная с пятого класса, и кажется, А. Все это отрывочно известно Тамаре. Выяснилось, когда собирали деньги на подарок по поводу юбилея Райхина и представители школы попали к Тамаре.

Тамара ни о чем их не расспрашивала, они сами рассказали о Райхине, каким непререкаемым авторитетом он пользовался у учеников и пользуется до сих пор у совершенно нового поколения. Он участник обороны Москвы, сражался в ополчении. Имеет много наград. Он по-настоящему прививает вкус к родной литературе, к родному слову. Рассказали, между прочим, и о том, что ни Трифонов, ни Артем ничем особенно литературным в классе не выделялись, а были как все — нормальные успевающие. Юра, может быть, выделялся только тем, что носил желтые, высокие «мотоциклетные» со шнуровкой ботинки и был во время перемены в первых рядах там, где шла мальчишеская борьба: очень ему хотелось быть таким же сильным, как Стась Цицин, который однажды на спор оторвал в школе, в коридоре, от стены батарею парового отопления. О батарее рассказал Тамаре человек, который отрекомендовался как Олег Владимирович Сальковский, профессор, доктор экономических наук, Юрин и Артема одноклассник.

Вот что выслушала Тамара в тот день.

Тамара развязала на папке ленточки, вынула рукопись. Теперь привычно, как машинистка, взглянула на цифру на последней страничке — триста сорок девять. В рукописи четырнадцать с половиной авторских листов. Пока что, потому что рукопись не закончена.

Первая глава называлась «Три страницы на машинке». Написана была от первого лица.

«Я поднялся по лестнице. Не на лифте. Дверь от лестницы была направо. На дверях медная рыба, а в ней прорезь, чтобы опускать письма и газеты. Я пришел к Константину Георгиевичу Паустовскому. Москва. Лаврушинский переулок. Здесь совсем поблизости Малый Каменный мост и Большой Каменный мост и между ними — улица Серафимовича. Но не об этом сейчас… Сейчас о Паустовском. Он жил в большом доме, темно-сером и, очевидно, тоже постройки тридцатых годов. Я принес сюда одно из своих произведений. О старом художнике, об осенних протяжных туманах и дождях и, как всегда, о неудавшейся картине. В рассказе все было чужое и ничего своего. Но это я теперь окончательно понимаю: самое главное свое было рядом, там, где два каменных моста. А тогда у меня в рассказе все было взято напрокат — люди, их судьбы, манера письма об этих людях и их судьбах. Но честно взято, потому что так понималась литература. Свое производилось от чужого, осваивалось.

Позвонить в дверной звонок или просто опустить рукопись в медную рыбу? Стою, думаю. Рукопись держу в руке. На лестничной площадке темновато: наступал вечер. Вдруг за дверью обедают и я помешаю: стучит посуда. Прижался ухом к медной рыбе. Нет, показалось. Обедали, очевидно, в квартире напротив. Может быть, этажом выше? Может быть, вообще в другом доме? Мне было страшно, вот и все».

Тамара поняла — роман действительно о молодости Артема, но все же о Литинституте. Артем ездил в Тарусу за воспоминаниями, за настроением. Проскочила только фраза об улице Серафимовича. На этой улице и жил Артем в детстве.

«Я сел на ступеньку, прислонился к перилам. Рассказ положил рядом. Позвонить или просто опустить? А может быть, опустить, позвонить и убежать?

Совсем стемнело.

Я сижу. Наблюдаю, как подрагивают четыре маслянистых троса, на которых подвешена кабина лифта. Сколько торчу в этом доме? Сколько еще буду торчать? Именно — торчать.

Двое с этажа ниже идут по лестнице. Не ждут лифта, спускаются пешком. Разговаривают. Один из них громко пощелкивает пальцем по перилам, и это болезненно и раздражающе отдается у меня в ушах. Едет, приближается ко мне лифт. Я вскакиваю, хватаю своего художника, дожди, туманы и тоже иду вниз. Поспешно и деловито, хотя меня никто не видит.

Первый этаж. Что это в самом деле? Я писатель, и лично я в этом уверен. И моя знакомая из городского комитета профсоюзов уверена, — Тамара узнала себя. — Опять решительно поднимаюсь на самую верхнюю в доме лестничную площадку — лифтом не пользуюсь неведомо почему, — дверь направо и… кажется, стучит посуда. Обедают. Или в квартире напротив? Или в другом доме? Или в другом городе?

В который раз медленно и безнадежно сажусь на ступеньку. Большой, гладкий, исхоженный камень. Опять кто-то идет вниз. Но почему не спускается на лифте?! Когда я вновь занял свое место на ступеньке, громко поехал лифт. Вдруг остановится на самом верхнем этаже, на котором я сижу? Лифт остановился ниже. Из него что-то долго вытаскивали, похоже, детскую коляску.

Вспоминаю теперь обо всем этом, как об одном из самых сильных впечатлений. Потом уже, когда я учился в семинаре Константина Георгиевича, он попросил нас, его учеников, записать не больше чем на трех страничках что-нибудь из своей жизни. Словами простыми и ясными. Учил мастерству короткого рассказа, умению сюжета, построению фраз, умению сделать концовку.

Тогда я этого не сделал. Прошло двадцать пять лет, нет, ошибаюсь, двадцать семь лет. И теперь не сделал… но, думаю, то, о чем я все же рассказал, теперь займет не больше трех страниц, которые задавал нам Константин Георгиевич. А те, все другие странички о старом художнике, старательно написанные красивыми словами, давно не существуют. Их так и не увидел и не прочитал Константин Георгиевич. Как хорошо, что в доме в Лаврушинском переулке все время ездил лифт и где-то все время стучала посуда. Но хорошо ли, что я до сих пор не сделал и тех единственных трех страниц, которые все собираюсь когда-нибудь сделать? И которые с каждым годом вижу и чувствую все отчетливее».