Михаил Коршунов - Автограф

— А-а, — махнул рукой Володя и выбежал из кабинета отбивать у комиссии микроаструб.

За ним устремилась лаборантка.

Подначки между Володей и Николаем длятся еще с институтской скамьи: оба они с одного курса, вместе поступили к профессору Нестегину в ординатуру — Лобов как бронхолог, Званцев — как анестезиолог. С недавних пор Володя начал ездить и на специализированной «скорой». Подрабатывал. Если Лобов построил собственной конструкции кресло для бронхологии, то именно Володя вытащил на площадку черной лестницы старый сушильный шкаф, привел его в порядок и приспособил под первоклассную кофеварку. Однажды наглядно всем доказал, даже Нестегину, что кровяное давление можно измерить с помощью золотого кольца: положил на стол руку больного, повернул ладонью кверху и подвешенным на нитке кольцом (нитку и кольцо дала сама больная — это нянечка из приемного покоя тетя Даша) начал медленно водить от запястья вверх к локтю. В двух местах кольцо качалось. Володя линейкой измерил расстояние от запястья до первого места, где оно закачалось, и до второго. Это и были цифры давления. Кое-кто из совсем молодых специалистов пытался подвергнуть сомнению Володин эксперимент: «Знаем: дважды два — три, максимум — шесть», но результат, полученный Володей, проконтролировали аппаратом для измерения кровяного давления, и Володя торжествовал победу. Лобов совсем молодого специалиста, того самого, который сомневался, взял за ухо и приготовился его наказать, потому что Лобов и Званцев, когда требуют обстоятельства, немедленно объединяются. Их дружба имела определенную форму, имела свои варианты общения, для посторонних казавшиеся подчас странными. Углерод — великий соединитель.

После поспешного исчезновения из кабинета Володи Лобов все-таки поднялся с кресла, погасил спиртовку, надев на нее колпачок, вновь вернулся и спокойно утвердился в кресле. Про Николая Лобова еще в институте друзья говорили: он как холодильник — иногда отключается.

Володя ведал хозяйством, был общественным завхозом. На нем числилось имущество клиники, начиная от сложнейшей аппаратуры и кончая шторами на окнах. Последний раз Володя «выхватывал» в отделе медоборудования и хозяйственной части мыло, писчую бумагу, бронхоскопы с фотонасадкой. Сейчас надлежало сразиться за микроаструб, чтобы его не захватили завистники. Ну что же, он полноценный работник: предельная напряженность, предельное понимание своего точного, необходимого места. Графическая ясность. Но главное для него теперь — понять Ксению, суметь, не нарушая ее неустойчивого внутреннего мира, сделаться приемлемым, вполне терпимым. Володя читал письма Ксении из Михайловского. Ксения счастлива.

«Вчера опять была в Тригорском. Шла мимо трех сосен. Они посажены на месте тех же трех сосен, к которым приходил Пушкин. Это на бугре. Открытое пространство. Я шла по узенькой, глубокой в снегу тропинке. В музее говорят, что кусок последней подлинной сосны находился в Брюсселе в семье правнука Пушкина. Совсем нерусские люди. Как все странно. Близкое становится далеким, свое — чужим, русское — нерусским. У нас снег на соснах. Много снега. В снегу тоже тропинки от птичьих лап, «сребрит мороз увянувшее поле». Нашла в поле забытое с осени, смешное несчастное пугало. Говорят, здесь выдры в озерах живут. Между прочим, озера тоже нуждаются в реставрации, их время от времени очищают, оздоровляют. Это делают мелиораторы. Недавно реставрировали пруд у аллеи Керн. Пушкин в Михайловском был молодым, и все вокруг него было молодое, а теперь все здесь старое — и реки, и пруды, и озера. Особая тишина. Старая. Тишина постарела, а Пушкин — нет.

Я хожу в валенках. Огромные, как две избы. Володя, когда ты в последний раз ходил в валенках? Я в детстве, у тетки в деревне. Сегодня работала по специальности — топила печку в доме няни. Долго пробыла одна. Слушала огонь. Ты слышал огонь в обыкновенной печке? От него глубокое, спокойное настроение, особая неменяющаяся тишина, устойчивая. Ты понимаешь? Это не тот огонь, как на заводе, и не твой, когда что-то рушится или воссоздается. Дрова привез мой новый друг Андреяша, мерин, на котором Мария Семеновна возит удобрения, осматривает зимой сады, ездит проверять, как утеплены еловым лапником и торфом луковицы цветов, которые зимуют в грунте. Андреяша все умеет делать самостоятельно. Он старый, мудрый и спокойный. Он, как теплая зола, медленно и спокойно седеет. Я с ним беседую, он мне всегда рад. Ты знаешь, что такое глаза старой лошади? В них тоже особая тишина. Еще я хожу к рыбакам, смотрю, как они занимаются подледным ловом. Ходить по зимней реке в валенках — удовольствие».

В другом письме Ксения опять писала о Пушкине. Составляет детальную карту мест, где он бывал. Карта будет с короткими аннотациями, подборками стихов и рисунков поэта. Работа интересная. Да и какая работа может быть неинтересной, если она связана с Пушкиным. Ксения в письме сделала набросок — Новгород, Валдай, Торжок, Тверь, Арзамас, Калуга, Елец, Тифлис, Арзрум, Таганрог, Мариуполь, Аккерман.

«Володя, когда-нибудь я проеду по всем этим городам. Если не сумею — буду завещать сделать это своим детям. Карта — для них».

И вновь письмо.

«Я на Неве видела пароходик. Он назывался «Юлий Шокальский». К своему стыду, только теперь узнала, что Юлий Михайлович Шокальский — знаменитый географ, почетный академик. Умер в 1940 году в Ленинграде. Его именем названы ледники Тянь-Шаня, Памира, острова в Арктике. Подолгу жил в Михайловском у сына Пушкина Григория Александровича. Он был внуком Анны Керн. Да, он сын дочери Керн — Екатерины Ермолаевны. А дочь Юлия Михайловича Шокальского Зинаида Юльевна, — значит, уже правнучка Керн — была директором музея почвоведения. Умерла в 1962 году. Все совсем рядом. Наша действительность.

Живу я у чудесной, удивительной женщины Марии Семеновны Челноковой. Недавно она посадила куст сирени на том месте, где некогда рос другой. Пушкин видел его из окна кабинета. Я думаю, что Пушкин любил сирень, потому что постоянно видел ее в Петербурге на Марсовом поле и в царскосельском парке. На зиму куст укрыт от мороза: над ним построен маленький домик. В безморозную ночь (так говорит Мария Семеновна — правда, хорошо!) она открывает в домике форточку. Вокруг него в грунте зимуют маргаритки и флоксы. Она помогала спасать клен около домика няни. На дупла, от которых погибали липы в аллее Керн, ставила пломбы из коры спиленных деревьев: завозила на территорию музея луговую и лесную землю. Есть еще лиственная земля (правда, хорошо!). Делают ее осенью из листьев ивы и дуба. Мария Семеновна в Пушкинских горах с тех пор, как здесь зарывали окопы и траншеи, разбирали блиндажи на бревна, обезвреживали леса от мин. Почти вся жизнь отдана Михайловскому, представляешь! Пишу я что-нибудь? Не пишу. Но мне спокойно. В Михайловском библиотека, много мемориальных книг и книг с дарственными надписями. Провожу в библиотеке вечера. Думаю о наших с тобой спорах. С кем ты теперь споришь? С Лобовым, как всегда? Нашла в дневнике Керн запись: «Я и сама не понимаю, отчего я стала всего бояться, даже стала суеверной, — сущий пустяк, сон какой-нибудь — и я уже сама не своя; вот сегодня мне приснилось, будто я потеряла правую серьгу, а потом нашла ее сломанной, и мне уже кажется, что это не к добру и не иначе как предзнаменование какое-то…» Зачем об этом пишу тебе? Опять не знаю. Пушкину в Петербурге гадала на кофейной гуще немка Киршгоф, а в Одессе гадал какой-то грек. Он сказал, что Пушкин умрет от лошади или белоголового человека. Пушкин не спросил — от белокурого или от седого? Какого человека надо ему опасаться? Дантес оказался блондином. Об этом не могла не подумать и Керн. Я уверена, что она подумала. Извини, про грека и немку я только что прочитала. Сижу одна, в пустой библиотеке, под впечатлением. Тишина кругом поднебесная. И снег облачно-белый. Базаров просил: мой друг Аркадий, не говори красиво. Не могу. Пишу тебе красиво. В книжной Лавке есть Аркадий. Исключительная умница. Надо бы тебе с ним познакомиться. Леня Потапов прислал письмо, требует, чтобы я сделала что-нибудь для газеты.