Михаил Коршунов - Автограф

Когда Глеб Оскарович заглядывал к Вельдяеву, он, собственно, приходил к Клавдии Петровне, матери Вельдяева. И они не спеша беседовали. Подключался к беседе и Вельдяев. Ни о литературе, ни о литераторах никогда не говорили. В такие минуты Вельдяеву делалось стыдно за себя. За свою, часто такую мелкую, жизнь. И по сути никто в этом не виноват, кроме его самого. Он даже не женился — боялся своей незначительности, неустроенности.

В снегу была проложена тропинка и посыпана свежим песком. Напоминала высохший ручей. Стояли скамейки, покрытые снегом, на котором лежали упавшие с деревьев веточки и прошлогодние увядшие шишки. Пробиты воронки: в солнечный день упали с подогретых веток капли и застыли в глубине снега дробинками. Дробинки можно доставать и класть в рот. Стебли кустов покраснели, увлажнились в предчувствии весны; заблестела хвоя.

Ксения, как приехала в Михайловское, вскоре решилась на первый очерк — впечатление. Миниатюра. Как она в снежный день шла по глубокому снегу, в валенках. А у валенок края были мягкими и обвислыми. Из карманов полушубка торчали рукавицы. Ксения изредка всовывала в них руки, не вынимая рукавиц из карманов. И как потом стояла и смотрела на вершины деревьев так долго, что начинала кружиться голова, на ресницах нарастал иней и она переставала уже что-либо видеть. Тебе подарена способность мечтать. Стоишь, вскинув голову, и пусть голова кружится, и пусть приплывают откуда-то издалека и уплывают куда-то вдаль беззвучные звуки, которые слышишь и понимаешь ты одна. Они из прошлого. И они летят над тобой, не замерзая, не старея, никогда и ни в чем не изменяясь.

Очерк опубликовали.

Леня требовал продолжения такого вида очерков. Прислал редакционную телеграмму с оплаченным ответом: «Вам оплачен ответ на 150 копеек». Ксения ответила на 170 копеек — поблагодарила Леню и редакцию за внимание и подтвердила готовность сотрудничать с «Молодежной» как ее спецкор в Пушкинских горах. Назвала тему следующего очерка «Василиса Прекрасная и ее дочь Марья». Ксении хотелось подробно рассказать о Василисе Прекрасной, или Василисе Мелентьевне, и ее дочери Марье. Имя Василисы Прекрасной упоминается у Карамзина. Царь Иван Грозный «имал молитву со вдовою Василисою Мелентьевою… Мудрой да лепообразной». Была она «урядна и красна». Царь Иван женился на Василисе, но вскоре оставил ее. В монастырь не заточил. Не напрасно Василиса считалась мудрой. Она сумела избежать царской опалы, и даже больше того: ее дети — сироты Федор и Марья от худородного дьяка Мелентия — были пожалованы царем в вотчину большим поместьем. Самые высокородные бояре не всегда получали в заслугу подобного размера вотчины. А потом Марья, дочь Василисы, шла замуж, да не за кого-нибудь, а за «Гаврила Григорьева сына Пушкина, и тое вотчину Гаврило Пушкин да Федор Мелентьев промеж себя полюбовно поделили пополам». Так имя Василисы Прекрасной сошлось с фамилией Пушкиных. И, как писал профессор Скрынников, статью которого «Василиса Прекрасная — историческое лицо или легенда?» Ксения внимательно прочитала, народные сказители дали бессмертие Василисе. Гаврила Пушкин получил не меньшую известность благодаря трагедии «Борис Годунов». Как известно, Пушкина всегда интересовала история его предков, и среди них он особенно выделял Гаврилу Пушкина и отозвался о нем как об одном из самых замечательных лиц в эпоху самозванцев.

«Какая сила толкает людей к чужому прошлому и делает его собственным прошлым? — думала Ксения, садясь за очередное маленькое сочинение. — В тебе жизнь предыдущая и последующая».

И Ксения радостно-старательно сидела за своими сочинениями. Старательно, потому что радостно.

Очерк был отправлен и опубликован. И теперь Ксения, войдя в свой внутренний ритм, и работала ритмично. Это ей было необходимо. Как дыхание необходимо, которое постоянно от первого дня до последнего. И то, что Ксения здесь, было в ней постоянно от первого дня и будет постоянным до последнего. Надо ждать и надеяться.

Лене на работу позвонил Вадим Ситников:

— Что ты там печатаешь о Пушкине?

— Что печатаю?.. Очерки из Михайловского Ксении Ринальди. Идут отзывы — читатели довольны.

— «Читатели довольны…» — мрачно повторил в трубку Ситников. — Я читатель, и я недоволен. Это же Пушкин, а… не мой дядя самых честных правил. Детский лепет. Сердечная говорливость. Хватит или еще?

— Ты не прав, Вадим. Свежее зрение, детали…

— Пушкин — не детали, — прервал Вадим. — Пушкин — необходимость. Пушкин — очная ставка. Пушкин — общественное выздоровление. — Вадим помолчал. — И мое, например. А я — тяжелый случай: литературное косоглазие. Примат времени.

Ситников не был пьян, но и трезвым не был. Как всегда, не разберешь.

— Ты в газете разводишь вокруг него декламацию. Как по писаному. — И Ситников бухнул трубку на рычаг.

Леня знал, что Вадим не любит, не выносит, когда литературой, да еще прозой, занимаются женщины, потому что Вадим считает, что женщины не могут служить литературе «на вечный срок».

Честно говоря, Леня сам не был уверен в обратном. Но никогда никому этого не говорил и не скажет. Тем более Ксении. Занятие литературой, прежде всего, непомерная физическая сила, непоколебимость. Кажется, Толстой написал Фету: страшная вещь — наша работа. Кроме нас, никто этого не знает. Леня давно запомнил эту фразу.

Йорданов вдруг понял, что процесс жизни, мышления — расход энергии, которая иссякает и однажды может исчезнуть совсем. Теперь у него проявилась крайняя форма скептицизма, и прежде всего в отношении к самому себе и своим возможностям. Жизнь на ощупь, без определений и предзнаменований.

Володя наблюдал за Йордановым. Искал подходы к нему. Дело было теперь не в физическом состоянии больного, нет. Люди после тяжелых заболеваний часто трансформируются, теряют себя духовно, тем более такие, как Йорданов. И если еще учесть, что его творческая неудовлетворенность, кризис начались задолго до болезни.

— Позвольте, я вам прочту, — предложил Володя.

Артем кивнул. Он сидел в прикроватном кресле, в старом, растянутом на локтях свитере и в обвисших вельветовых брюках. Именно этот свитер и эти брюки он потребовал из дому. У него была привязанность к этим вещам, как и к потрепанной, проклеенной на сгибах папке с разрисованным пятном.

По-прежнему находился в палате один. Распорядился Нестегин: хотел предоставить ему возможность начать потихоньку работать. Но Артем не начинал и не стремился начать.

Володя раскрыл журнал, который он принес, и прочитал о тореро Луисе Мигеле Домингине. Очень коротко.

— Он был великий тореро, но после ранения потерял афисьон. Слово это, как и любое чувство, неуловимо; афисьон — призвание, одержимость, творческая раскованность, полетность, свобода, чистота и легкость движения и еще очень многое.