Михаил Коршунов - Автограф

Отец перенес тяжелое заболевание — понятно, страшно. Геле было страшно, что такое случилось. Она нежно любила отца, и ей казалось, что, несмотря на постоянную занятость, и отец нежно ее любил. Сейчас отец словно их с мамой оставил, бросил. Они оказались наподобие календаря в корзине. И дом бросил, хотя постоянно в нем присутствовал. Но от такого присутствия — страшно даже в этом себе признаться — хотелось отсутствовать самой. Из-за отца! Было и еще одно, что отвращало Гелю от дома: Виталий Лощин. Мама считала его очень приличным молодым человеком не без способностей. У него действительно есть способности, и это самое страшное. Мама осуществляет Виталию протекцию. Надо знать маму. Делает это в противовес Рюрику. Геля не могла отделить Виталия от дома и от себя тоже. Он медленно, но верно обволакивал и ее. Сумел прилипнуть настойчиво, вежливо. Не хватало сил отстранить его, высвободиться из-под взгляда убедительных очков.

Он постоянно совершал различные предупредительные поступки. Маме через своего отца отремонтировал поломанные украшения. Достал пеструю французскую шерсть для вязания и тонкие спицы, пластинку-гигант маминого любимого певца Хампердинка, масло облепихи, достать которое невозможно, — для чего оно понадобилось маме, неизвестно, но понадобилось. Ездил с мамой в магазины и на базар. Выполнял разнообразные хозяйственные поручения. Он все знает и все умеет: замшу в чистку сдавать не надо, а надо чистить ее самому губкой над паром; чтобы не заболеть гриппом, нос надо промывать мыльной пеной; резиновые коврики нельзя класть на паркетные полы — паркет сгниет. И так далее и тому подобное.

Разговаривать с Рюриком по поводу Виталия Геля не хотела. Это могло окончательно восстановить против Рюрика маму. Тяжело с ними. С Лощиным тяжело, а с Рюриком тяжелее бывает. Виталий полезен маме, и, очевидно, по-настоящему. Во всяком случае, теперь гораздо больше, чем даже Геля. Геля просто бесполезна. Ей кажется, что между отцом и мамой скрыто происходят выяснения обстоятельств, возникших и не сегодня и не вчера, и в этих выяснениях Геля не должна принимать участия. Зачем? Отец и мать одинаково ей дороги…

На съемку выехали рано утром на мосфильмовском автобусе. Геля была в новом для нее коллективе актеров, гримеров, костюмеров, звукооператоров, осветителей, или, как их ласково называли, — светиков, бутафоров, реквизиторов. Забавно, что судьба посылала Гелю на съемку на тот самый завод, где совсем недавно работала Ксения и откуда она исчезла в направлении Пушкинских гор.

Ксения по-прежнему часто приходила из Михайловского в Тригорское. Из усадьбы в усадьбу. Шла через зимний день ближе к сумеркам. Сумерки заставали ее в пути. Прорезывались первые звезды и начинали свой разговор с землей, далекий и никем еще не разгаданный. Навстречу звездам вспыхивали огни в домах, в деревне за рекой. Горящие окна объединяют людей: ночное одиночество всегда страшит. Ксения идет вне светящихся окон: ее не страшит одиночество. Поднимешь голову, поглядишь на вершины темнеющих деревьев, и голова начинает кружиться. Анна Керн поднимала, вскидывала голову? К ней приплывали откуда-то издалека и уплывали куда-то вдаль беззвучные звуки?

Сегодня Ксения решила в Тригорском заночевать. Решение заночевать возникло неожиданно, как это и бывает у Ксении. Ей отвели комнату. Поздно вечером она стукнула в дверь, где жила семья смотрителя. Когда смотритель отозвался, Ксения извинилась и подозвала его жену.

— Случилось что-нибудь?

— Можно пройти по дому?

— Сейчас?

— Да.

— Пройди.

— Свеча у вас есть?

— Электричество есть, — и жена смотрителя хотела повернуть выключатель.

— А свеча?

— Есть и свеча.

Вынесла Ксении горящую свечу в простеньком подсвечнике, покрытом каплями застарелого воска.

Ксения взяла. Фитилек еще не разгорелся, и пламя едва держалось.

— Ключи от комнат возьми. — Жена смотрителя ушла и вернулась с ключами. — Со свечой осторожно.

— Не беспокойтесь.

— Зачем ты это придумала?

— Не знаю. Так случилось. — Когда она будет что-нибудь знать?

Дверь закрылась. Ксения осталась одна. Постояла в коридоре, отомкнула ключом первую дверь. Опять постояла. На Ксении был халат, который ей дала смотрительница, когда Ксения попросила разрешения заночевать. Это все неправда, что с ней происходит. Все это неправда… «Мой голос тих, и звучными струнами не оглашу безмолвия приют…» А может быть, она опять все превращает в игру? И нехорошо это. Нечестно. Играть так вот. «На светлое окно прозрачное спустилось полотно». «Вот краски, кисть и лира, учи меня, води моей рукой».

Скрипы, стуки дома. Дышат его стены. Лежит забавно вырезанная бумага между рамами окна. На ней сухой дубовый лист. Откуда этот лист здесь? Влетел через форточку? Где-то под снегом скамейка Онегина. Так захотел Пушкин, чтобы она была здесь, над самой кручей, над рекой. У этой скамейки стоял Онегин и судил любовь.

Пушкин выходил из Михайловского со своими неизменными друзьями — дворовыми собаками — и через боковую калитку спускался по тропе к Маленцу, а потом через лес шел к трем соснам, потом шел полем и сворачивал к Сороти, шел берегом, пока не доходил до отвесной кручи. Здесь собаки оставались его ждать. Пушкин взбирался на кручу и оказывался в тригорском парке у скамьи. Пушкин шутливо влюблялся в дочерей Прасковьи Александровны, хозяйки Тригорского, — в меланхолическую Анну, в веселую Евпраксию, в робкую Алину. Его это забавляло. Прасковью Александровну пугало.

Ксения сняла туфли и босиком пошла по согретым печным теплом доскам пола. Несла далеко перед собой свечу. Фитилек разгорелся, расползлись тени, задвигались. Ксения шла между ними. Они обступали ее, нависали с потолка, короткие и длинные, густые и прозрачные. Ксения приблизилась к настенному зеркалу, опустила на пол свечу и посмотрела на себя. Довериться интуиции, преодолеть пропасть. Интуитивное познание… Это сопричастность, озарение, и в этом озарении открывается смысл вещей, понятий, впечатлений. Да, да, смысл вещей, понятий, впечатлений. Человеческая личность — наивысшее достижение, а человек, не переставая, тоскует по совершенству, стремится включить в свое состояние весь мир. Володя сказал, что у нее много адреналина в крови, поэтому она легко возбуждается.

Поблескивало окно, закрытое полотном мороза, струился натопленный печью воздух, и время струилось, поскрипывало, шелестело, падало со свечи. Который час? Вечность. Ксения была всегда и будет всегда. Горит свеча, а где-то сгорает жизнь человека. Ксения его знает. Тяжелая ночь будет у каждого. Тонкая перемычка. Она постоянно соединяет разных людей в разное время. Ксения чувствует беспокойство этого человека, его сложную нравственную болезнь. «Возьмите свечу, — шепчет Ксения. — Я в таком спокойном доме, а ваш дом и вы сами неспокойны». Ксения видела в зеркале свои глаза. Видела себя, колеблющуюся в пламени свечи и в далеком, непонятном звоне опять, который, как и натопленный печью воздух, приятно струился в свободном пространстве. Черный силуэт Анны Керн, сделанный при свечах, хранится в Ленинграде. Как хорошо медленно жить в деревянном доме. Доски светлые, и на них сотни темных срезов от ветвей. Сотни глаз смотрят на мир. Дом смотрит на мир. И то, что Ксения здесь, было в ней постоянно от первого дня и будет постоянным до последнего. Все было, и все будет. Надо ждать и надеяться. И надо ждать любовь. Волшебную болезнь, когда не поднять даже к прическе слабых рук.