Михаил Коршунов - Автограф

Подъезжали автомобили, долго и медленно пристраивались на стоянку, выдавая тем самым водительскую незрелость владельцев. Круто приминая снег, подруливали такси. На одном из них подъехал уже знакомый нам молодой человек в дубленке и в полуботинках на завышенных каблуках. Сегодня на нем была еще высокая лохматая шапка «авиатор». Звали его Виталием Лощиным. Вместе с прочими посетителями клуба Виталий разделся и оказался в темно-синем блейзере. Сменил очки — квадратную оправу на тонкую золоченую, форма стекол — чечевицы. Золоченые очки надевал в местах особой ответственности.

Для Виталия Лощина события вечера должны были стать достоянием любопытства, должны были подарить наслаждение, потому что он приехал сюда, чтобы наслаждаться, чтобы подсмотреть за великими, хотя он и не из той толпы, которая собралась у подъезда.

В раздевалке женщины приводили в порядок прически, косметику, надевали вечерние туфли. Украдкой наблюдали друг друга. Открывались и закрывались сумочки, пудреницы, футлярчики с губной помадой, мелькали флакончики духов. Мужчины закуривали сигареты, поправляли галстуки, обменивались приветствиями, негромко, застенчиво сморкались. Кто-то бросил первые монеты в аттракционы-автоматы, и они с грохотом заработали. К единственному телефону тотчас выстроилась очередь. Выстроилась очередь на прием и к директору клуба — просьбы, обиды, претензии.

Сбоку от широкой лестницы, ведущей в зрительный зал, был сделан из дерева скат с бортиками. Остался от детского зимнего утренника. Поэт Вася Мезенцев стремительно съехал по деревянной дорожке, упал на ковер. Оказался у ног поэтессы Нади Чарушиной. Она была в узком платье с узкими рукавами, которые до половины прикрывали пальцы. Курила сигарету в мундштуке. Кто-то сказал Чарушиной, глядя на Мезенцева, лежащего на ковре:

— Берегитесь, Надя! Вася Мезенцев улыбается, а это опасно.

Вася, приподнявшись на ковре, тут же прочитал:

— Я ранен вашими стихами, а может, наповал убит, но берегитесь, дорогая, найдется и на вас пиит.

Мезенцев всегда радостно улыбается. Его все любили, и он всех любил. Писал басни, пародии, шутки, эпиграммы. Чарушина неоднократно попадала в его эпиграммы и пародии.

Писатель Артем Николаевич Йорданов беседовал со Львом Ивановичем Астаховым, другом со студенческих лет. Вскоре к ним подсоединился Глеб Оскарович Пытель, старейший драматург. Классик. Родина его Белоруссия, крестьянская Витебщина, как он сам говорил. Был он в нелепой шерстяной кофте цвета пенькового каната и в светлых, не по сезону, полосатых брюках. Его внешний вид отпугивал от него незнакомых людей и доставлял радость Васе Мезенцеву.

У колонны равнодушно застыл Вадим Ситников, писатель, одногодок Нади Чарушиной, небритый, заросший, в давно потерявшем свой первоначальный вид замшевом пиджаке. Но рубашка, которая проглядывала в вырезе пиджака, была свежей, с тщательно отглаженным воротником. Галстук, конечно, отсутствовал. Вадим Ситников поджидал девушку, приглашенную им на сегодняшний вечер.

— Несчастные и никчемные, — сердито сказал Пытель, показывая на Вадима и Надю. Надя застыла у другой колонны.

— Почему? — спросил Астахов.

— Кто постоянно болтается в клубе, будет никчемным для литературы. Умственно недомогающим. Уверяю вас.

— Молоды, — примирительно сказал Йорданов.

— В литературе возраста нет.

Виталий Лощин, который это слышал, сумел бы возразить живому классику, но он понимал, что его время для таких ответов еще впереди. Тем более прямо на стенах клуба, в кофейном зале, есть много на этот счет забавных строчек, написанных поэтами, тоже теперь, кстати, классиками, например: «Если клуб тебе надоел, значит, и клубу ты надоел». Очень справедливо.

Постепенно писатели и гости заполнили зрительный зал. Все ждали начала вечера, ради которого собрались. Наконец вышел Рюрик. Он и повел этот шутливый вечер. Маска Рюрика, его герой — ортодокс. Убежден в своей правоте и непогрешимости в любой обстановке и при любых обстоятельствах.

Многочисленные стулья перегородили сцену. Но только один из них был занят. На нем сидел всем известный Лаймон Арвидович Вудис, местный парикмахер. По случаю праздника Лаймон Арвидович был в черной паре, в ботинках образца начала столетия — с кнопками — и в галстуке строгой расцветки, который почему-то свернулся в трубочку, Лаймон Арвидович знал московских поэтов и прозаиков, ушедших и здравствующих, — Серафимовича, Лебедева-Кумача, Фадеева («Он любил говорить своим друзьям, — рассказывал о Фадееве Лаймон Арвидович, — ссоритесь, а книг хороших нет»), Назыма Хикмета, Твардовского (ответ Твардовского молодому поэту: «Ругать вас не хочу, но и похвалить не за что»), Юрия Олешу («Никто не владел теорией метафоры лучше, чем Олеша»), Казакевича («Хотя никогда у меня не стригся»).

Лаймон Арвидович Вудис был неизменным участником клубных развлечений «1001-й раз о сенсациях», вечеров простого отдыха «В кругу друзей», вечеров уже непростого отдыха «В кругу друзей и… врагов», устных выпусков «Фольклор» и «Вам телеграмма», и место Вудиса при этом было постоянно в президиуме. Повелось с давних времен, с тех пор, как он приехал из Юрмалы и когда он впервые постриг Алексея Толстого и Толстой выбрал его в президиум. Еще одна коротенькая литературная история. Виталий знает и копит эти истории, пускай, может быть, и шутливые. Они для него — питательная среда, положительный раздражитель, сущность жизни.

— Будет разыгран приз, — сказал Рюрик строгим, бескомпромиссным голосом. Помолчал, увидел в зале Чарушину. Она шла по проходу между креслами.

— Лотерея. Хотя я и не сторонник азартных игр. — И Рюрик опять замолчал, сосредоточился. Голова его была повернута в сторону Чарушиной. Надежда Чарушина спокойно села на свободное место и подняла на Рюрика глаза. — Пум-пум-пум, — улыбнулся Рюрик и, помолчав, продолжал: — Между прочим, книга — смерть дерева. Приватно мне сообщил Лаймон Арвидович. Из его наблюдений над… лесом.

— Над писателями. — Это, конечно, Вася Мезенцев.

— Над лесом. Писателей он не трогает, ну разве что их головы… — И Рюрик повернулся к Лаймону Арвидовичу. — Я верно вас понял?

— Юноша, вы меня всегда приятно поражаете, — скромно отозвался со своего места в президиуме парикмахер и даже привстал при этом. — У вас совершенно круглая голова…

— Ну! — Рюрик торжествующе поднял палец. — Человек из президиума… Умный спросил — умный ответил.

Виталий, прищурившись, внимательно смотрел на Рюрика сквозь свои чечевицы. Как приятно, удобно расположившись в этом просторном зале, быть участником подобного обозрения. Но Виталий, конечно, еще не полноправный участник. До поры до времени, кто знает… Может быть, начать стричься у Вудиса?