Михаил Коршунов - Автограф

— Прошу достать номерки от пальто. Начнем азартную игру.

На сцену вынесли и положили сверток. Довольно объемистый. Рюрик кивнул в сторону свертка:

— Приз. — Подумал и не спеша добавил: — ПрезенДт. — Вставил в слово букву «д» и сложно через нее перебрался. Потом объяснил, что по номеркам от пальто будет определен победитель лотереи.

— Немножечко баловень судьбы, — добавил парикмахер.

— Эть! — опять торжествующе воздел палец Рюрик. — Афоризм.

Вынесли на сцену ящик с бумажками, на которых были написаны цифры. Пригласили из зала желающего вытащить цифру. Лаймон Арвидович по этому поводу сказал:

— У продавца счастья глаза должны быть закрыты.

Из первого ряда партера вызвался критик Вельдяев, поднялся привычным шагом на сцену и вытащил бумажку с цифрой. Вельдяеву безразлично, по поводу чего выйти на сцену, важно напомнить о себе. Для этого специально садится в первый ряд. Виталий Лощин его разгадал: будьте покойны, он в этом соображает. Тактика у Вельдяева примитивная, старомодная, часто вызывает обратное действие.

Вельдяев передал бумажку Рюрику и, удовлетворенный, спустился со сцены. Место его было занято: на нем устроился Вася Мезенцев. Вельдяев растерянно топтался перед Васей, а Вася невозмутимо сидел. Шутка удалась. Вельдяеву пришлось откочевать к задним рядам.

Рюрик зачитал номер:

— Девяносто восемь.

В зале тишина. Все смотрят на свои номерки от пальто. Раздается торжествующий возглас Васи Мезенцева:

— У меня!

— Васенька удачлив! — сказал кто-то громко, похоже — директор клуба. — Он само рвение и мужество.

Хвалить Васю — это тоже ритуал. Виталию Лощину давно известно.

— Васе часы не бьют, — сказал Вудис.

Достал из кармана и показал большие солидные часы. Из другого кармана достал маленький театральный бинокль, приложил к глазам и потребовал, чтобы Вася поднял над головой номерок. Мезенцев поднял.

Вудис долго номерок рассматривал.

— Что вы тянете, — возмущался с улыбкой Вася. — Откройте глаза на мое счастье! — И Вася потряс номерком. — Вам же деваться некуда!

— Подлинник, — сказал наконец парикмахер. — Деваться некуда!

Мезенцев взбежал на сцену. Рюрик хлопнул в ладоши эдаким факирским манером — подали большой сверток. Рюрик не спеша принял его в свои факирские руки, прикинул вес и с подчеркнутой обходительностью (под несмолкающие завистливые аплодисменты зала) вручил сверток удачливому Васе Мезенцеву. Вася подхватил приз и собрался стремительно исчезнуть со сцены. Но из зала закричали, остановили:

— Разверни! Куда!..

— Обнародуй!

Всем было интересно, что в свертке.

Мезенцев начал разворачивать и вытащил из свертка с полным недоумением собственное пальто. Недоумение было столь велико, что даже Вася перестал быть Васей.

— Примерь. — Рюрик с невозмутимым видом заставил парализованного Васю надеть пальто. — Впору, — сказал Рюрик. — Он был стройней рапиры гибкой. Завернуть или так пойдешь?

Даже находчивый Мезенцев не знал, что ответить. Пробормотал:

— Киндермат.

Лаймон Арвидович снова вытащил из кармана часы:

— Они ему все-таки ударили. Лошадь думает об одном, а всадник о другом.

Хозяйка книжной Лавки Вера Игнатьевна Ковалевская, которая присутствовала в зале, громко смеялась. Она ведь тоже знает московских поэтов и прозаиков. Многих, как говорится, с их литературного детства. И вот такие веселые встречи, как эта, были возвратом в прошлое, пусть и несытое и неблагоустроенное, но счастливое. А может, и самообманом, кто его разберет.

В какой-то момент, именно когда Вася Мезенцев стоял на сцене в собственном пальто, Артем Йорданов ощутил, что ему жестко сидеть, что кресло сделалось тесным. Подвигался, чтобы устроиться иначе. Рядом сидели Тамара и Геля.

Артем устал. В последнее время мучило странное и необъяснимое желание: надо было победить в себе писателя, чтобы стать писателем. Родилось убеждение в один день, сразу. Никаких объяснений не было. Ничего не предшествовало. Вдруг понял, как всю жизнь мельчил, сомневался, жалел что-либо в себе отрицать, боялся, потому что все было накопленным, приобретенным тягостным и продолжительным трудом. Из этого складывался успех, обеспеченное литературное счастье. Его имя.

Он снимал копии с самого себя. Упрощенные от повторения. В новом романе, над которым начал работать, стремился уйти от самого себя, от всего консервированного, охлажденного, заранее приготовленного, чуть ли не отдающего устойчивым запахом склада. Уйти от своего скучного однородного счастья.

На сцене появились артисты эстрады с маленькими обезьянами и очень серьезным вороном. Ворон вполне удачно высказывал критические замечания в адрес поведения обезьян, покачивал тяжелым клювом. Ворону дали вытащить билетик из ящика, объявили настоящий приз. Его выиграл Глеб Оскарович Пытель. Это был жареный гусь. Вручил гуся, конечно, парикмахер — по-прежнему единственный член президиума. Потом показали фильм, составленный из отрывков популярных зарубежных кинокартин, но озвученных текстом на злобу дня. Нелепо, но забавно.

Вася Мезенцев, вновь сдавая в гардероб пальто, дал гардеробщикам рубль и попросил, чтобы, когда будет получать свое пальто Рюрик, гардеробщики вручили бы ему на чай этот рубль. Желательно при свидетелях.

Гардеробщики сказали, что все исполнят в точности: они не первый год при литературе, как не первый год на забавных вечерах сидит один за всех в президиуме парикмахер.

…Боль прошла по телу и остановилась в кончиках пальцев левой руки. Артем изменил позу. Правой рукой незаметно под пиджаком сквозь рубашку потер грудь. Артем старался дышать глубоко и спокойно. Все пройдет. Все ерунда. Бывало уже так. Совсем недавно в Тарусе вот было. Он как раз сидел в кабинете Паустовского над документами, которые ему предоставила вдова писателя Татьяна Алексеевна, и смотрел на небольшой сад за окном, на дорогу из Тарусы в Серпухов. В саду были яблони, нагруженные снегом, легким синим морозом. Была тишина, и тот чистый цвет, и то чистое неугасающее состояние, которое любил Паустовский и которое любил Йорданов в последнее время. За этим состоянием он тогда и приехал — подтвердить его в себе и укрепить. Приехал за чистотой и светом.

Здесь в Тарусе пятнадцать лет тому назад с Паустовским прощались жители города. Присутствовало большинство учеников. Место на кладбище, по просьбе Татьяны Алексеевны, тоже выбрали ученики, над рекой Таруской.

Лева Кривенко потом сказал, что Паустовский постоянно напоминает о том, что за чужой счет в литературе жить нельзя. Юрий Бондарев отмечал, что у Паустовского была чистейшая позиция художника. Трифонов как бы добавил к словам Бондарева, что Паустовский помог не только в построении фраз, в умении сделать концовку или построить сюжет, а помог понять, построить жизнь, судьбу. Владимир Тендряков вообще рассказал случай, имевший место на одном из семинаров, на котором Артем тоже был. Разбирался рассказ о продавщице и о покупателе, об их нежной любви. Рассказ давал повод резкой критике, и все, в том числе и Артем, с молодым азартом набросились на автора, своего же товарища. Не стесняясь в выражениях. Да, именно так и было. И не замечали, что резкость, которую искренне приняли за принципиальность, переросла в довольно грубые нападки. И вдруг Константин Георгиевич — он обычно бывал не только вежливым, но и на редкость бережливым в обращении с людьми — гневно взорвался. Да, именно гневно, Володя Тендряков точен, вспоминая это, Паустовский говорил, что на свете нет ничего более важного и значительного, чем человеческое достоинство.