Василий Золотов - Меж крутых бережков

Черемуха и первозимок… Свежесть и чистота, Сколько до этого было зим и весен, и ни одна из них так не порадовала, так не взволновала, как эта.

Феня украдкой заглядывает Саше в глаза, потом окидывает радостным взором бегущее навстречу пространство. Никого. Вдвоем. Белое поле. Всхрапы коня да бесконечная песня полозьев.

— Гей, Воронок, гей, голубчик!

Закружилось, полетело мимо искристое поле. И будто не на санях мчат Саша с Феней по заснеженному простору, а парят на волшебном ковре-самолете в поднебесной вышине. А вокруг мелькают белые стаи — это птицы, выпущенные зимой из ее широкого рукава.

— А ну, Воронок, а ну, дорогой!

Птицы несутся. Не обогнать их Воронку. Где там! Но что это, откуда потянуло вдруг дымком жилья? Стоп! Очнулась Феня — знакомое Матренино крыльцо. Горит свет. «Почему так поздно не спят?» Саша осадил Воронка. Его тоже заинтересовало — что случилось, почему не спят?

— Наташи, наверное, еще нет, — вбегая на крыльцо, сказала Феня. — До завтра! — и помахала варежкой.

— С кем это ты, полуночница, ходишь? — открывая дверь, добродушно проворчала Матрена.

Феня смутилась.

— Да я… да мы… с Александром Ивановичем прокатились…

— Понятно! Ты посмотри, что тебя на столе ждет!

Феня вошла в избу и увидела на столе пышущие жаром лепешки.

— Ой, да что это вы ночью печь топите?

— Ты не на лепешки смотри, а вот куда. — Матрена взяла со стола телеграмму и подала Фене; та прочла и онемела. Да и как не онеметь: она, Чернецова Ефросинья, едет с делегацией женщин в Кремль.

— Тетя Матрена, что это такое?..

— Как что, яснее ясного сказано: тебя как лучшую телятницу колхоза…

— А почему же Александр Иванович не сказал мне? — перебила ее Феня.

— Телеграмма-то пришла вечером, а вас, чертей, куда-то унесло. Уж тут Егорка ждал-ждал, да так и не дождался тебя, ушел. Пойду, говорит, папаньку обрадую, он давно посылал Феню в Москву, вот теперь она и поедет. — Матрена заглянула в пылающую печь. — Я ему толкую, что едешь ты в Кремль, где правительство, а Егорка знай свое: все равно в Москву! И Ваня Пантюхин прибегал, удивился, что тебя еще нет. Думал, в школе, понесся туда, а потом опять к нам. Вон на комоде фотоаппарат оставил.

— Это еще зачем?

— Говорит, будешь в Кремле, сними все: и Царь-пушку и дворцы… А там, кто знает, может, с правительством придется чашку чая выпить — тоже сфотографируйся.

— Вот ненормальный. Да ведь я не знаю, как и в руки его брать.

Матрена засмеялась.

— А ты попроси, кто умеет.

— А где же Наташа? — поинтересовалась Феня.

— Спит без задних ног, замерзла, тоже пришла с провожатым. О господи, не успеешь оглянуться, как бабкой станешь, — Матрена счастливо улыбнулась.

— А печь зачем топите?

— Как же, тебя собрать надо, в дороге все сгодится. Да и себе кое-что, — смущенно добавила Матрена.

— Значит, и вы?.. — Феня не докончила, бросилась к Матрене, горячо обняла ее. — Вот радость-то! Как я за вас счастлива!.. Уж кто-кто, а вы больше всех заслужили.

Матрена глухим от волнения голосом промолвила:

— Да, Феняшка, выпало счастье… Бабу микулинскую в Кремль зовут.

— Какая же вы баба? Колхозница вы, труженица…

Фене немножко даже обидно стало за Матрену. «Баба!» Да разве не ясно ей, кто она, ведь изо дня в день старалась, работала. Силу-то какую надо, веру какую, чтоб так вот годами… Ведь это же подвиг! Тут не скажешь, в какой час, в какую минуту свершилось все это, не припомнишь, не найдешь этого мига. Вспомнилась Зоя Космодемьянская. Ноябрь 1941 года… Свято, бессмертно. А она, Матрена, — всю жизнь, каждый день незаметно, безмолвно, терпеливо…

Рано утром, когда Феня еще спала, пришла мать.

Феня проснулась от стука в дверь.

— Значит, едешь? — спросила мать, присаживаясь на край постели.

— Еду, — ответила Феня. — Я так рада, мама, так рада! Только не знаю, боязно что-то…

Феня смущенно умолкла, а мать, воспользовавшись паузой, сказала:

— Вот возьми лепешки, чай, не дома будешь. — Потом перевела дыхание и вдруг робко проговорила: — А может, насчет Анны и ее вещей что-нибудь узнаешь, а?

— Что узнавать-то? А про лепешки, мама, зря ты беспокоилась: тетя Матрена все приготовила, куда мне столько.

— Бери, бери, не обижай мать, ее-то лепешки вкуснее, — ласково сказала Матрена.

— Ты бы домой заглянула, Феняшка, — тихо попросила мать. — Егорка с Машей каждый день пристают: «Почему наша Феня живет у Наташки?»

— Если она уйдет от меня, то, наверное, к вашим соседям, — улыбнувшись, проговорила Матрена.

— Как же это так, пусть уж лучше у тебя живет, спокойнее будет мне, — с мольбой в голосе, почти шепотом произнесла мать.

— Да разве их удержишь? Не сама уйдет, так уведут: любовь, чай, сама знаешь, какое дело…

Мать хотела что-то переспросить у Матрены, Но, увидев счастливые, ясные глаза дочери, прошептала:

— Пусть как хочет, как ей лучше…

И вот снова Феня идет по улицам Москвы. Падает легкий снежок. Москва!.. Все, как и прежде, торопится, мчится куда-то — стремительно, в безудержном порыве. На лице Фени нет больше растерянности и робости. Взгляд ее ясен и уверенно спокоен. Она идет по знакомым улицам столицы и чувствует всем своим сердцем, что Москва по праву принадлежит ей.