Василий Золотов - Земля горячая

Что ж, смекаю, пока дед Пантелей спит, я и в самом деле быстренько на лыжах обернусь. Ничего тут за час или за два не случится. Овцы наелись, отдыхают. Кошара на ночь убрана. Нацепил двустволку, стал на лыжи — и айда. По пути, думаю, где-нибудь на жировке белячишку подшибу — тоже дело. Пришел в село, купил конфет для девчонок моих, а жену дома и не застал. Куда ушла — неизвестно. Обуяла меня, дурака, ревность: ага, значит, с кем-то шашни завела!.. Мне бы, черту, в кошару вернуться, а я со зла поволокся в чайную. Хватил стакан-другой водки, ну и пошел валить плетни в садах. Кое-как добрался до кошары. Но хоть и в голове шумит, а чую недоброе — огонь в обогревалке не светится, собаки не брешут. Будто вымерла кошара. Ну, закричал: «Пантелеич!..» Ни ответа, ни привета. Ишь, думаю, разоспался старый. Хоть из пушки пали! Огляделся я: мать честная!.. Ворота почему-то настежь отворены, и глубокие просовы в снегу… А из кошары хрип и стон слышится. Что за наваждение! Вошел, чиркнул спичку — овцы шарахнулись в угол. А у самых моих ног Пантелеич кровью истекает, рядом с ним с десяток порезанных валушков. Посмотрел направо — и там скот резаный… И у самых ворот овцы лежат, обе собаки разорваны. Волки, подлюги, похозяйничали!.. Зашатался я от горя да о косяк и ахнулся башкой. Видите, шрам на лбу? На всю жизнь… Кровь бежит по лицу, саднит ушибленное место, будто кто щепоть соли бросил на него, а сердцу еще больнее. Что ж я наделал!.. Кинулся к Пантелеичу, а он почти не дышит. Здорово разорвали плечо ему волки. Я поскорей перевязал старика, рубаху на себе изодрал в лоскутки. Очнулся Пантелеич, всего два слова и вымолвил: «Эх, ты… Ружье…»

Судили меня, пять лет дали. Срок я свой отбыл честно, а глупости той до сих пор не могу простить себе. Как в армии говорят, самоволка… У каждого человека в характере твердая пружина должна быть, иначе… Шрам у меня на лбу остался, сами видите, давным-давно затянуло его, но вот другой шрам… тот, который на сердце, до сих пор тревожит… Подрастают дочки, в комсомол вступать будут — что они скажут об отце?..

— А вы хотели бы вступить в партию? — спросила я.

— Я?!! В партию? Да вы что?.. Эх, Галина Ивановна, нашли над кем смеяться… — Шрам на лбу Степанова посинел. — Ведь в партию рекомендовать положено, а кто за такого, как я, поручится?

— Я поручусь, я дам рекомендацию! Да и Бакланов — тоже! — горячо сказала я. — Честное слово, я рада, что вы такой, какой есть: откровенный, сомневающийся. И еще я рада тому, что вы не поспешили амнистировать свою совесть.

— Галина Ивановна!..

Я прервала его:

— Насчет рекомендации обязательно буду говорить о Баклановым.

Степанов порывисто встал, не зная, что сказать. Видно было, как он взволнован и даже растроган. Наконец не сказал, а прошептал:

— Спасибо, за все спасибо, Галина Ивановна!..

— Хорошо, что успокоили его, а то ведь извелся весь от дум и нас извел, — сказала, провожая меня, жена Степанова и тяжело вздохнула.

Попрощавшись, я вышла из дому и тут же встретила дочек Степанова: тонкие, как лозинки, глаза степановские, серые, умные.

…У Шуриного барака на лавочке сидели люди. Шуры среди них не было. Она оказалась дома — задумчивая, грустная. В глазах ее блестели слезы.

— Что случилось, Шурочка? — встревоженно спросила я.

— На душе, Галина, тяжело. Лилька написала заявление в партбюро, и уже заведены два персональных дела.. Понимаешь, два!.. О моральном разложении коммунистов Воробьевой и Минца…

— А что говорит Александр Егорович?

— Разбираться будут. А в чем разбираться? Мы любим друг друга, любим давно. И вдруг все пойдет под откос? Всему конец? Нет, нет, это невозможно! Я имею, имею право на Евгения!

Глотая слезы, Шура смотрела в окно. Оно выходило на берег океана. Океан глухо шумел; по догоравшему вечернему небу грозно мчались фиолетово-черные лохматые, тучи.

— Галка, ты молодец! Ты поступила совершенно правильно, порвав с Пересядько. Но разве Евгений не имеет права сделать так же?

— А что он говорит?

— Ему тяжело. Он просит меня уехать с ним, уехать куда угодно.

«Жить здесь теперь невозможно» — так он сказал мне сегодня.

— И ты…

— Я сказала, что это будет трусостью. Отсюда я никуда не уеду! И вообще, от собственной совести не спрячешься.

«От собственной совести»… Я рассказала Шуре о Степанове.

Она невесело усмехнулась:

— Мне все это давно известно. У тебя, Галка, ей-богу, глаза подернуты пленкой. Плохо ты еще знаешь людей. Вот хотя бы жена Степанова… Да если хочешь, она подвиг совершила, настоящий подвиг! Она же просто ангел-хранитель Степанова!

— И как ты все узнала?..

— А ты видела возле барака людей? Так вот, это наш «клуб». И к этому самому «клубу» не грех прислушиваться — много интересного можно узнать. Жена Степанова, оказывается, три раза была у него в колонии, сердцем болела за мужа, а теперь вот приехала к нему с детьми на край света. Замечательная женщина! Эх, Галка, Галка, а ведь ты чуть ли не год считаешь этих людей своими подшефными. А что ты знаешь о них? Взять хотя бы Кириллова. Да он сейчас готов не знаю что сделать с проходимцем Карпухиным. А ты помогла Кириллову схватить за руку этого усть-гремучинского «благодетеля»?

Да, Шура, конечно, права, ничего не скажешь.

— Вот ты мучаешь Игоря, — продолжала она, — а ведь знаешь его давно, любишь его. В чем же дело, скажи?

— Все это не так просто, Шура…

— «Не так просто»… Да это же счастье, Галка, — вы любите друг друга по-настоящему. А ребенок… я бы многое отдала теперь, чтобы стать матерью! И сейчас жалею, что ты не смогла тогда уговорить меня…

Я не успела ей ответить, как ввалился Сашка Полубесов.

— Здорово, миледи! Я вот начальство ищу. И куда все подевались?

— Да они в районе…

— Ну и бог с ними! Галина, а ты какими судьбами? Что-то к нам редко заглядываешь.

— Садись, Сашка, — сказала Шура. — Тебе, наверно, Евгений нужен?

— Да. Хочу отпроситься на завтра. Мы тут с Игорем свадебку одну проворачиваем!

— Свадебку? — вскричали мы в один голос — Ну-ка, выкладывай!

— Ладно уж, так и быть, расскажу. Хотя учтите — сие пока глубокая тайна, — ухмыльнулся Сашка. — Значит, Райка Аникина, крановщица… Да вы ее знаете! Так вот Толька наш понравился ей. Ну а Толька тоже влип. Но — робеет, трусит, одним словом. Он же при девчатах рта не может раскрыть. Ну, мы с Игорем и постарались поставить Райку в известность насчет Толькиного характера. А Райка деваха веселая, резвая, красивая. Но молода слишком. К тому же заноза — не приведи бог! Подтрунивает над Толькой, а тот тушуется, словно девица, краснеет, когда Райка на него смотрит…

— Не тяни, Сашка! Эти детали нас не интересуют!

— Тоже мне «детали»! Ничего вы не понимаете. Слушайте, раз уж взялись слушать! А то рот закрою — и слова не вытянете. Так вот, дня три тому назад лежит наш Толька беззаботно на койке. Игорь ему записочку приносит. Толька развернул листок, а там — «Люблю…». Прочел, спрятал записку, а потом поднял на нас глазищи и говорит: